…Для кого плохо?.. Ряд непонятных вопросов роился в его детском мозгу, но сквозь сон он отлично помнил, что он что-то должен сказать, иначе Михеич остановится, и он не услышит самого главного.

— Слушаю, — как тихий шелест донеслось до Михеича угасшее слово засыпающего Жоржика.

— Вот и ты, Егорушка, может до генерала дойдешь, а куда забросит тебя жизнь, сам того не знаешь… и никто не знает… а может муть выбросит неизвестно куда… далеко, далеко от Волги…

— Слушаю…

— И вспомнишь тогда Волгу… Руками обхватишь седую голову… и из старых глаз генеральские слезы закапают… а ты плачь… это слезы хорошие… за Волгу… Она услышит… Волгу надо понять…

— Слуш…..

. . . . . . . . . . . .

Летняя короткая ночь уходила. Чуть заметно розовел восток… По реке стелился молочный туман, предвестник погожего дня. Голубело небо, по верхушкам прибрежных ив скользнули первые лучи солнца… В безпредельном лазурном просторе начался новый день. Две серые цапли с достоинством опустились в тихую заводь… В испуганно быстром полете потянули суетливые кряквы… Одинокий ворон, каркая и озираясь по сторонам, летел за добычей… Где-то в камышах тишину нарушил первый выстрел… Суетный день вступил в свои права. Михеич засунул под бушлат спящего Жоржика Свою голову и шопотом сказал:

— Егорушка!.. Егорушка!.. Заря занялась… Рыбу пора ловить…

Жоржик вскочил, детскими кулаченками протер заспанные глаза и, повернувшись к Михеичу, виновато проговорил:

— Я все слышал, Михеич… А это правда, что я буду генералом?

Михеич легко подхватил хрупкого Жоржика на крепкие жилистые руки и, направляясь к воде, весело ответил:

— Дойдешь, Егорушка… дойдешь… До Суворова не достигнешь… а до генерала дойдешь…

Он бережно опустил Жоржика на сырой песок и со словами — «Ты погодь, сынок… один улов… скоро обратно будем», — направился к лодке, загруженной рыбачьей сетью. Подле лодки, по колено в воде, стояли голые Никита и Зимин.

Рыбаки потянули бредень: Никита и Зимин вплавь один конец, Михеич на лодке — другой. Утренний улов был хороший. Жоржик, воспользовавшись тем, что Зимин одевался, подбежал к Михеичу и с детской радостью помогал ему выбрасывать в воду мелкую рыбешку. Зимин обрушился на Жоржика рядом нотаций: за промоченные ноги, за испачканную рыбой рубаху…

— А ты что такой строгий?.. Ведь ребенок?… Радость-то какая, почитай первый раз живую рыбу в рученках держал, — остановил Михеич разбушевавшегося Зимина.

— Ехать пора, Михеич, — сконфуженно ответил дядька, беря за руку Жоржика.

— Спасибо, Михеич, — грустно сказал Жоржик.

— Тебе спасибо, что старика проведал… А ты попроси начальника, чтобы на неделю тебя к Михеичу отпустил… Вот тогда поговорим о Волге, — закончил он, обнимая Жоржика и застенчиво касаясь бородой его щеки.

Сели в лодку… Зимин энергично заработал веслами, лодка заскользила по спокойной поверхности воды. Жоржик сидел на корме. Он повернулся в сторону берега и ясно видел, как Никита, на корточках, старательно промывал сеть, а в стороне, на кривой ноге, стоял грустный Михеич… Он через маленькие промежутки времени поднимал вверх руку и как-то безнадежно опускал ее, словно навсегда прощался с ним.

Вот опять поднял… опять опустил… Вот он уже стоит на воде… поднял руку… опустил… навсегда простился…

Лодка подошла к лагерным причалам…

Искандар Мальсагов, маленький, шустрый татарченок, с острыми черными глазками, был одноклассник Брагина. По многим диаметрально противоположным причинам он был общим любимцем класса. Со всеми он умел держать ровные, хорошие отношения, в ссорах всегда стоял на стороне слабого, чтил Магомета и Коран, но в силу чувства товарищества добровольно простаивал с друзьями всенощные и литургии в корпусной церкви. Он был разносторонне способным мальчиком, прилично шел по всем предметам, но в свои 14 лет охватывал их не усидчивостью или зубрежкой, а каким-то удивительным и незаметным для всего класса — «налетом». Налету прочтет 2–3 страницы заданного по истории урока, или за спиной первого ученика Алмазова проследит решение задачи по алгебре, а на другой день поражает класс, если не блестящими, то вполне хорошими ответами по обоим предметам. Но еще больше он поражал класс своей необыкновенной виртуозностью в шалостях и проказах. Он был настолько изобретателен в своих личных шалостях, что часто ставил в тупик не только весь класс, но преподавателей и воспитателей. Особенностью его проказ было то, что они никогда не были злостными, но всегда дышали мальчишеской дерзостью, оригинальностью и, в случае их открытия, юмором. Будучи вызван отвечать урок преподавателем немецкого языка Адольфом Зульке, он, отлично зная урок, мог подойти вплотную к нему, несколько изменить голос и, учитывая его слепоту, не позволявшую ему разглядеть лицо кадета, уверенно доложить: — «Хэр Зульке! Сегодня мусульманский праздник и Мальсагов, как татарин, отпущен в мечеть». При гробовом молчании удивленного класса он делал четкий поворот и шел на свое место. Доверчивый Зульке вызывал другого кадета. Преподавателю французского языка Дусс он мог предложить вместо ответа урока прослушать анекдот о том, как он, Дусс, преподает кадетам французский язык. Хорошо владея языком еще из дома, Искандар, под дружный хохот класса и самого Дусса, рассказывал свой анекдот, идеально копируя манеру, жесты, интонацию голоса и ломаные русские слова преподавателя. Но это были скрытые шалости, не доходящие до воспитателя и остававшиеся безнаказанными. У Мальсагова была нескончаемая цепь мелких проказ, за которые он хронически стоял под лампой, оставлялся без сладкого, изредка знакомился с карцером и чаще всего лишался отпуска. Создавалось впечатление, что

Мальсагов ведет точную статистику своих шалостей и все время держится на каком-то среднем уровне, умышленно избегая подходить к опасной и нежелательной грани возможного исключения из корпуса, или же перевода в Вольский исправительный корпус — в дисциплинарный батальон, как называли его кадеты. Вот почему в жизни Мальсагова наступали длительные периоды затишья, когда он становился примерным кадетом, отлично учился, был далек от каких-либо шалостей, чем приводил в полное недоумение одноклассников, преподавателей и воспитателя. Полковник Гусев с затаенной радостью наблюдал за переломом, происшедшим в Мальсагове, но психолог детской души ошибался. Искандар просто выравнивал генеральную линию своих проказ и наказаний.

Своим злейшим врагом из преподавателей Искандар считал требовательного и строгого преподавателя истории — Василия Степановича Старосевильского. Старосевильский, принимая новый класс, всегда обращался к кадетам с одним и тем же вступительным словом: жестким, коротким и ясно определяющим требования преподавателя.

— Хотя вы учитесь по 12-и бальной системе, высшим баллом для вас я считаю 10. Все вы лодыри и лентяи и для того, чтобы вы знали хоть часть моего предмета, каждый свой урок я буду вызывать строго по алфавиту 4-х кадет. Никакие извинения о незнании урока мною приниматься не будут. За неудовлетворительный ответ «кол».

Немногословное, немного резкое для первого знакомства вступление Старосевильского с одной стороны производило отрицательное впечатление, с другой давало какое-то послабление в изучении предмета. Это послабление было, однако, кажущимся, так как беспощадными колами и повторными лекциями Старо севильский легко достигал хороших результатов в знании читаемой им русской истории. Искандар совершенно не был в натянутых отношениях с русской историей, он даже любил и хорошо знал ее, но его шаловливый детский ум работал над тем, как, зная урок, не ответить его, как внести путаницу в алфавит отвечающих. Старший кадет Алмазов накануне каждого урока истории выкликал 4 фамилии кадет,