естественно, не хотелось подчиняться – и он сердито наматывал на пальцы край пакетика с орехами, который только что купил. Наконец он, не поднимая глаз, промямлил:

– А я читал книгу на французском.

Я пожал плечами и устремил взгляд в окно. Я знал, что Софи велит Борису продолжить разговор. После паузы он угрюмо добавил:

– Я целую книгу прочел по-французски. Я обернулся к Софи и произнес:

– Мне самому французский никогда не давался. До сих пор знаю его хуже, чем японский. Ей-богу, в Токио мне объясняться легче, чем в Париже.

Софи, вероятно не удовлетворенная таким ответом, уставила на меня тяжелый взгляд. Меня раздражало ее давление, поэтому я отвернул голову и стал любоваться закатом.

– Борис делает большие успехи в языках, – послышался голос Софи.

Никто из нас не отозвался, и она наклонилась к мальчику со словами:

– Борис, теперь тебе придется постараться. Скоро мы приедем в галерею. Там будет масса людей. Кое- кого из них можно принять за важную птицу, но ты не пугайся, ладно? Мать не боится – и ты тоже не бойся, Покажем всем, что мы не робкого десятка. Нас ждет большой успех, правда?

С минуту Борис по-прежнему наворачивал на пальцы пакетик, потом поднял глаза и вздохнул:

– Не беспокойся. Я знаю, как себя вести. – Он выпрямился и добавил: – Нужно одну руку сунуть в карман. Вот так. И вот так взять стакан.

Некоторое время он сидел в той же позе, напустив на себя высокомерный вид. Софи прыснула, я тоже не удержался от улыбки.

– А когда к тебе подходят, – продолжал Борис, – нужно повторять: «Весьма замечательно! Весьма!» – или, если хочешь: «Бесподобно! Бесподобно!» А когда увидишь официанта с подносом, надо сделать так. – Борис состроил кислую мину и помахал пальцем из стороны в сторону.

Софи не переставала смеяться.

– Борис, ты сегодня произведешь фурор.

Борис просиял, явно довольный собой, затем вдруг вскочил на ноги:

– А теперь я пошел в туалет. Совсем забыл, что хотел туда. Я на минуточку.

Он повторил на бис свой презрительный жест и поспешил прочь.

– Иногда он бывает очень забавным, – заметил я. Софи наблюдала через плечо, как Борис удаляется по проходу.

– Он так быстро растет, – проговорила она. Потом вздохнула, и лицо ее приняло задумчивое выражение. – Скоро станет совсем большой. Времени у нас немного.

Я молчал, ожидая продолжения. Софи все так же глядела через плечо, затем, обернувшись ко мне, добавила спокойно:

– Сейчас он проживает остаток детства. Еще немного – и повзрослеет, но эти дни всегда будут вспоминаться ему как лучшие.

– Ты говоришь так, словно у него не жизнь, а сплошная мука. Между тем живется ему совсем не плохо.

– Ну да, знаю, ничего себе. Но это его детство. Мне известно, каким оно должно быть. Видишь ли, я это помню. Помню дни, когда была совсем маленькой и мама еще не болела. Как было замечательно! – Она обернулась ко мне и, казалось, сфокусировала взгляд на облаках за моей спиной. – Мне хочется для него чего-нибудь похожего.

– Ладно, не волнуйся. Скоро мы разберемся со всеми нашими делами. А пока что Борис проводит время в свое удовольствие. Волноваться незачем.

– Ты такой же, как все. – В голосе Софи появилась сердитая нотка. – Ведешь себя так, будто нам отпущено немерено сколько лет. Тебе попросту не взять в толк, так ведь? У папы еще немало годов впереди, но все же он не молодеет. Однажды его не станет – и мы окажемся одни. Ты, я и Борис. Поэтому- то нам и нужно торопиться. Побыстрей устроить себе гнездо. – Она глубоко втянула в себя воздух, потрясла головой и уставила взгляд вниз, на чашку с кофе. – Ты не понимаешь. Не понимаешь, насколько тоскливой и одинокой может стать жизнь, если будешь сидеть сложа руки.

Я не видел смысла в том, чтобы вдаваться в эту тему.

– Хорошо, мы этим займемся, – отозвался я. – И очень скоро что-нибудь подыщем.

– Ты не понимаешь, что времени осталось всего ничего. Посмотри на нас. Мы едва-едва продвинулись.

Тон Софи становился все более обличающим. Между тем она, казалось, совершенно забыла о том, что в нашем медленном «продвижении» была изрядная доля ее вины. Мне вдруг захотелось произнести обвинительную речь, но я удержался и промолчал. Некоторое время мы не говорили ни слова, наконец я поднялся и сказал:

– Прости. Я, пожалуй, все-таки чего-нибудь поем.

Софи опять глядела в небо и едва заметила мой уход. Добравшись до прилавка самообслуживания, я взял поднос. Изучая выбор кондитерских изделий, я вспомнил внезапно, что не знаю дороги в галерею Карвинского. Значит, в настоящий момент мы полностью зависим от красного автомобиля. Я представил себе, как красный автомобиль продолжает путь по шоссе, все больше от нас удаляясь, и понял: дольше задерживаться на станции технического обслуживания нельзя. Я решил, что мы должны сию же минуту сесть в машину, – и уже готов был вернуть на место поднос и поспешить обратно к столику, но тут услышал, что двое посетительниц, сидевших поблизости, ведут речь обо мне.

Обернувшись, я увидел двух со вкусом одетых женщин средних лет. Сблизив свои головы над столиком, они вполголоса беседовали и, насколько я уяснил, не имели ни малейшего представления о том, что я стою рядом. Они редко называли меня по имени, поэтому вначале меня одолевали сомнения, однако вскоре стало очевидно, что предметом их разговора мог быть только я.

– Да-да, – говорила одна из женщин. – Они много раз связывались с этой Штратманшей. Она без конца уверяла, что он явится для осмотра, но до сих пор его еще не было. Дитер говорит, оно бы и ладно, у них и без того работы по горло, но теперь они все на взводе и ждут его с минуты на минуту. И, разумеется, то и дело прибегает мистер Шмидт с криком: приберитесь, мол: что, если он сейчас войдет и застанет городской концертный зал в таком состоянии? Дитер говорит что они все психуют, даже Эдмундо. С этими гениями и не угадаешь, к чему они придерутся. Там все еще помнят, как приходил Игорь Кобылянский и изучал все до мелочей. Как он встал на четвереньки, а все выстроились поодаль вокруг него и наблюдали, как он ползает по сцене, простукивает каждую половицу и слушает, прижавшись ухом. В последние два дня Дитера было не узнать: на службу отправлялся сам не свой. Для них всех это ужасно. Каждый раз в условленное время он не является: час или около того его ждут, потом снова звонят Штратманше. Она всегда рассыпается в извинениях, чем-нибудь отговаривается и назначает другое время.

Пока я слушал, в моем мозгу вновь всплыла мысль, уже не раз посещавшая меня за последние часы, а именно: я недостаточно часто связываюсь с мисс Штратман. Собственно, я заключил, что было бы неплохо позвонить ей теперь же из телефонных кабин, которые я видел в вестибюле. Но прежде чем успел обдумать эту идею, до меня донеслось:

– Свистопляска поднялась из-за того, что Штратманша неделями не переставала твердить: он, дескать, горит нетерпением проверить зал – но не акустику и прочее, чем интересуются в подобных случаях, а то, что касается его родителей, как они будут размещены во время концерта. Похоже, оба они не очень здоровы, поэтому нужны специальные кресла и прочие особые условия; требуется даже медицинский персонал: вдруг с отцом или с матерью, к примеру, случится приступ. Подготовка, приспособления – все крайне сложно; и, по словам Штратманши, он настаивал на том, чтобы обсудить со служащими каждую деталь. Отчасти это даже трогательно: такая забота о своих престарелых родителях! Но в результате он ни разу не показался! Конечно, не исключено, что это не его вина, а скорее Штратманши. Дитер так и думает. Судя по всему, у него отличная репутация: он не из тех, кто привык причинять людям множество неудобств.

Такие речи женщин вызвали у меня досаду – но, услышав последние фразы, я, естественно, испытал облегчение. Однако после слов о моих родителях и о многочисленных специальных приготовлениях для их комфорта я понял, что звонок мисс Штратман нельзя откладывать ни на минуту. Оставив поднос на прилавке, я поспешил в вестибюль.