преподнесли столь необдуманно, не совсем ясно. Вероятно, позвонили по телефону, и кто-то из ведущих деятелей города, сбитый с толку желанием разрядить обстановку, проболтался гостям. Весть быстро облетела собравшихся, и без того истомленных тревогой и голодом: последствия допущенной ошибки, разумеется, нетрудно было предвидеть. По залу мгновенно побежали самые дикие слухи. Бродского нашли вдребезги пьяного в обнимку с трупом своего любимца. Бродского обнаружили барахтающимся в уличной луже и несущим полную невнятицу. Бродский, вне себя от горя, пытался покончить с собой, выпив парафин. Последняя версия вела свое происхождение от инцидента, имевшего место несколько лет тому назад: тогда, действительно, Бродского, во время запоя, спешно доставил в больницу сосед-фермер. Впрочем, глотнул Бродский парафина с целью самоубийства или же просто спьяну, по ошибке, так и осталось невыясненным. В результате, под влиянием этих слухов, повсюду в зале начались толки самого отчаянного свойства.

«Собака была для него всем. Теперь ему никогда не оправиться. Надо смотреть правде в глаза: нас отбросило к стартовой черте».

«Придется отменить концерт в четверг. И немедленно. Кроме катастрофы, ничего иного не выйдет. Если затею не прекратить, горожане второй возможности больше нам не дадут».

«С этим типом всегда было слишком рискованно связываться. Не следовало заходить так далеко. И что, что теперь? Все пропало, пропало безвозвратно».

При всем старании графини и ее помощников держать ситуацию под контролем, не удалось предотвратить сумятицы и громких криков, раздавшихся почти в самой середине зала.

Многие ринулись к центру события, кое-кто в панике ретировался. Произошло следующее: один из молодых членов городского совета припечатал к паркету толстенького лысого человека, в котором все тотчас узнали ветеринара Келлера. Напавшего оттащили в сторону, однако он так крепко вцепился в лацканы пиджака Келлера, что с полу подняли сразу обоих.

– Я сделал все, что мог! – вопил побагровевший Келлер. – Все, что мог! А что еще от меня зависело? два дня тому назад животное было в полном порядке!

– Лгун! – рявкнул его противник и предпринял было новую атаку. Его снова оттащили подальше, но теперь некоторые из свидетелей, увидев в Келлере подходящего козла отпущения, принялись обвинять его во всех грехах. Отовсюду слышались упреки в преступной халатности, укоряли ветеринара и в том, что он поставил под угрозу будущее всего городского сообщества. Чей-то голос выкрикнул: «А котята Бройерсов? Вы с утра до ночи сидите за бриджем, из-за вас котята умерли один за другим…»

– Я играю в бридж только раз в неделю, но даже тогда… – охрипшим голосом запротестовал ветеринар, однако слова его мигом потонули в гуле возмущения. Вдруг оказалось, что в зале едва ли отыщется человек, который не таил бы давней обиды на ветеринара за того или иного домашнего любимца. Один из присутствующих прокричал, что Келлер задолжал ему деньги; другой, что Келлер не вернул ему садовые вилы, взятые на время шесть лет тому назад. Враждебность по отношению к ветеринару достигла такого накала, что вполне естественным образом агрессивного противника Келлера прежние руки удерживали теперь значительно слабее. Когда последний произвел новый решительный рывок, на этот раз он тем самым как бы выражал чувства большинства. Положение грозило стать более чем неприятным, но тут послышался громовой голос, заметно охладивший горячие головы.

Моментально воцарившаяся в зале тишина была вызвана, пожалуй, скорее удивлением перед личностью заговорившего, нежели какой-либо присущей ему властью. Все глаза обратились к возвышению, на котором стоял не кто иной, как Якоб Каниц – славившийся в городе по преимуществу своей робостью. Якоб Каниц – теперь ему было под пятьдесят – с незапамятных времен отправлял одну и ту же унылую канцелярскую должность в городской ратуше. Едва ли кто ожидал, что он может высказать какое-то мнение – и уж тем более возразить или вступить в спор. Близких друзей у него не было; несколько лет тому назад он перебрался из домика, который арендовал с женой и тремя детьми, в крошечную мансарду по той же улице. Если кто-то интересовался данной ситуацией, Каниц намекал, что очень скоро намерен воссоединиться с семьей, однако годы проходили, а все оставалось на своих местах. Между тем, в основном благодаря неизменной готовности выполнять множество светских поручений, сопряженных с организацией культурного события, он сделался признанным и даже опекаемым членом артистических кругов города.

Собравшиеся в зале не успели опомниться от удивления, как Якоб Каниц – вероятно, не рассчитывавший на длительный прилив храбрости – торопливо заговорил:

– Другие города? Я не касаюсь Парижа! Или Штутгарта! Я имею в виду маленькие города, не больше нашего. Соберите вместе их лучших жителей, поставьте их перед лицом кризиса вроде нынешнего, как они себя поведут? Спокойно, уверенно. Эти люди знают, что делать, как поступать. Вы – я обращаюсь к вам ко всем – все мы, присутствующие здесь, мы лучшие люди города. Задача вполне нам по силам. Совместно мы способны преодолеть этот кризис. Жители Штутгарта затеяли бы драку? Для паники пока нет никаких оснований. Нет необходимости сдавать позиции, разжигать междоусобицу. Ладно, пусть, собака – это действительно проблема, но до конца еще далеко, все это еще ничего не значит. В каком бы состоянии ни находился мистер Бродский в данный момент, мы можем вновь направить его по прежнему курсу. Мы способны на многое, при условии, что каждый сегодня сыграет свою роль. Я уверен, что способны, это наш долг. Мы должны направить его в прежнее русло. Ибо если мы отступим, если не поладим друг с другом и не добьемся цели именно сегодня, нас ждут одни только несчастья, вот что я вам говорю! Да, глубокие безысходные несчастья! Нам не к кому больше обратиться, кроме мистера Бродского, другого сейчас нет. Возможно, в данную минуту он идет сюда. Мы должны сохранять невозмутимость. А мы что делаем – машем кулаками? Жители Штутгарта затеяли бы драку? Нам нужна ясность в мыслях. Как бы мы чувствовали себя на его месте? Мы должны показать, что все скорбим вместе с ним, что весь город разделяет его горе. И еще, друзья, подумайте о том, как бы его приободрить. О да! Нельзя провести весь вечер в скорби, внушить ему, что в жизни больше ничего не осталось; так он может вернуться и к… Нет-нет! Нужен точный баланс! Мы должны проявить и веселье, показать ему, что жизнь продолжается вовсю, что все мы заботимся о нем, возлагаем на него надежды. Да, мы должны попасть в самую точку, эти несколько часов вести себя как нужно. Быть может, сейчас он направляется к нам, один Бог знает, в каком состоянии. Предстоящие несколько часов – они будут решающими, решающими. Мы должны попасть в нужную точку. Иначе нас ожидает одно лишь несчастье. Мы должны… мы должны…

Здесь Якобом Каницем овладела растерянность. Он, не произнося ни слова, простоял на возвышении еще несколько секунд, охваченный все нараставшим замешательством. Последний проблеск пережитого им волнения позволил ему вперить в аудиторию пронзительный взгляд, затем он смущенно сгорбился и сошел вниз.

Тем не менее этот нескладный призыв немедленно возымел результат. Якоб Каниц еще продолжал говорить, но по залу уже прокатился негромкий гул одобрения, и многие укоризненно толкали в плечо задиру, который стыдливо переминался с ноги на ногу. За уходом Якоба Каница со сцены последовало неловкое молчание, а потом повсюду в зале началось серьезное, но спокойное обсуждение мер, которые необходимо было предпринять при появлении Бродского. Очень скоро все сошлись на том, что Якоб Каниц высказался довольно точно и здраво. Задача состояла в правильном соблюдении баланса между печалью и веселостью. Каждый из присутствующих, без исключения, должен был тщательно следить за общей атмосферой. Среди собравшихся распространилось чувство решимости: постепенно все стали держаться раскованно, обмениваясь улыбками, небрежными репликами и обращаясь друг к другу с предупредительностью, словно неприглядный эпизод получасовой давности не происходил вовсе. Приблизительно в это время – прошло не более двадцати минут после воззвания Каница – прибыли мы с Хоффманом. Неудивительно, что утонченное оживление публики мне показалось не совсем обычным.

Я все еще размышлял над сценой, разыгравшейся перед нашим прибытием, как вдруг заметил на противоположной стороне зала Штефана, который беседовал с пожилой дамой. Стоявшая рядом со мной графиня по-прежнему была поглощена разговором с двумя увешанными бриллиантами дамами – и поэтому, пробормотав извинения, я их покинул. Завидев меня еще издали, Штефан улыбнулся:

– А, мистер Райдер! Итак, вы здесь. Могу ли я представить вас мисс Коллинз?

Я сразу узнал худощавую старую даму, у жилища которой мы останавливались не так давно во время ночной поездки. На ней было простое, но элегантное длинное черное платье. Когда мы обменивались приветствиями, она улыбнулась и протянула мне руку. Я собирался было завязать с ней вежливую беседу, но тут Штефан наклонился ко мне и тихо произнес: