Широким полукружьем обойдя город, стали возвращаться к берегу – теперь уже моря.
Отступил и остался позади лес, все чаще попадались овраги, курганы с щетиной ковыля, заросшие бурьяном балки, глубокие обрывы с синей водой в лиманах, песчаные косы и, наконец, вынырнуло Сурожское море – словно разлилась здесь широко Русская река, вышла из своих берегов.
Дети впервые видели море. Так вот оно какое!
Море поразило неоглядностью, величавым и мудрым покоем, дышало вольно. Летали чайки над гребнями кротких волн. Солнце слегка золотило зеленовато-серую ширь, и само небо сливалось с морем, было его продолжением.
Еще с месяц шли они на виду у моря. Начали попадаться водяные мельницы, виноградники, стога сена. Евсей думал было пристроиться к какому-либо каравану русских купцов, но остерегался. Хотя половцы пропускали караваны, да нет-нет и полонили их.
Промышляли грабежом и озлобленные лихие люди, тоже ищущие свою долю.
Наконец беглецы вошли в русское селение Ставр, остановились на заезжем дворе. Хозяин его – немолодой, разговорчивый рус Гудым, похожий на Анфима могучим ростом, светлыми волосами, но с нездоровым румянцем на щеках, – узнав, что они держат путь лукоморьем к Тмутаракани, весело пообещал:
– Дён через десять, считай, там будете. Как минёте три кубанских брода. Ну, да вам коня не шпорить.
О себе Гудым сказал:
– Верчусь, как муха в укропе.
Позже он поведал, что половцы прострелили ему грудь, а у жены с тех пор глаза поразила мгла.
Хорошо заплатив Евсею за бобровую шкурку, Гудым остерег:
– В той Тмутаракани, добри человек, тоже трухи в паволоке да багреце хватает – богатеев, что для себя творят легко, а меньшим зло. Людей могут продать ни за грош, а на себя цены не сложат. Жируют.
Усадив детей Евсея за пшенную кашу, Гудым достал корчагу с медовухой, подмигнул Бовкуну:
– Ну, за новую жизню твою, странец.
Под окном избы прогорланил петух.
– Вот-то орет, черт некованый, – усмехнулся Гудым. Опорожнив кружку, крякнул: – И пивень тебе Тмутаракань возвещает…
ГРАД НА КРАЮ ЗЕМЛИ
Обессилев от долгого пути, они заночевали в густой траве, под каменным идолом, на кургане. Иссеченное ветрами и дождями слепое лицо идола почти утратило черты, походило на серую лепеху в комьях.
…Утро вставало солнечное. Голубело небо. Морской ветерок играл в волосах Анны, и она радостно улыбалась, схожая с кувшинкой на заре.
Умывшись в озерце и перекусив, Бовкун с детьми двинулся в последний переход. То и дело пролетали похожие на радужный огненный луч морские кулики-крапянки.
Беглецы миновали камышовые заросли болот, соляное озеро, путаную прядь лиманов и вышли на дорогу.
Город поднялся, как из сказки: белокаменными стенами Детинца на Княжьей горе, крепостью, золотыми куполами собора, минаретами мечетей.
Он пристроился в уступе залива, похожего на раскрытую пасть неведомого зверя, именуемого Тмутаракань, – град на краю света крещеного.
«Неужто и в нем не припасено нам хоть малое счастье?» – думал Евсей, ускоряя шаг. И Анна повеселела: «Вот здесь найду одолень-траву».
Ивашка был ошеломлен: именно таким приснился ему тогда, зимой, в хижке, град, сотканный из солнца и зелени. Отрок глядел с восторгом, карие глаза его будто бы подернулись голубизной, перенятой у неба и залива.
Солнце поднялось над виноградниками и полями, когда Бовкун вошел в подгородье Тмутаракани. Здесь многое напоминало Киев.
Лепились в кривых улочках землянки простой чади. Окна были затянуты пузырями, на заборах дворов, вокруг построек из глины и камыша развевалась стираная ветошь. Звон наковален сливался с постукиванием камнетесов, щитников.
Словно ветром в беспорядке разбросало мастерские лучников, гвоздочников, седельников, тульников, что делали колчаны.
Но было в этом подоле что-то совсем свое. Может быть, от мягкого шума волны, играющей голышами, от рева верблюдов, близости пристани, запаха рыбы и лаврового листа, камня, нагретого солнцем.
У Евсея голова кругом пошла от многолюдья, разноязычья. То говорили по-своему косоги,[73] хозары, лезги, аланы,[74] готы.
Бовкун усмехнулся: «Одичали мы на своем острове».
Возле «Столба грешников» на Торгу стоял привязанный оборвыш с непокрытой головой, а закопченный человек, верно кузнец, говорил укоряюще:
– Будешь еще, тать, красть?
Неподалеку от камня с отметкой тмутараканской сажени мужик, похожий на разбойника, кричал что есть силы:
