Ага, орать.

– Чего так долго? – спросила она, поднимаясь с грядки.

Прямо тут, оказывается, сидела, пока я с Дилькой перемахивался. А я не заметил. Следопыт, да.

– А чего? – нагло осведомился я.

– Следующего неси, – сказала она, аккуратно принимая у меня яйцо.

Я машинально понюхал руку – не пахла, к счастью, – и спросил с досадой:

– Кто следующий-то?

– Кто следующий-то? – повторила бабка ровно с той же интонацией – и, кажется, даже моим голосом.

А я, вместо того чтобы ее передразнить, выпалил:

– Заяц?

И сам испугался.

Бабка погладила меня по локтю, выдрала что-то из куртки и подтвердила.

– Да как я… – начал я запальчиво, но бабка перебила:

– В сарае.

Некогда ей, понимаете. Она, понимаете, уже колючки разглядывает, которые у меня из рукава выдрала.

Хотел я ей сказать уже чего-нибудь, но она быстро подняла голову, блеснув из морщин-морщин- морщин, и сказала:

– Молодец. Мужчина.

– С яйцом, – буркнул я, стараясь не поддаваться.

– С чертовой палкой, – возразила она.

Что за пошлые намеки, подумал я и решил начать уже дебош, да вот пригляделся зачем-то. В руке у бабки шарики репейника были. А «репейник» по-татарски как раз «чертова палка».

Вот устроила мне практику по родному языку. С ней разговаривать – только мозг квасить, решил я и пошел в сарай. Знать бы еще зачем.

Знать оказалось не обязательно. Проволочный каркас сам все знает. Завел, пустил вдоль стен, в паре мест заставил постоять, хлопая глазами, – там же сумрак, не видно ни фига, корзины, кувшины да веревки какие-то. Велел строить неустойчивую башню из коробок и клетей, лезть на нее, екая сердцем, и расшибать затылок о незаметную балку. Чтобы сорвать с самого дальнего крючка спутанные ременные петли. Я сам на них чуть не повис буратиной. Но каркас меня удержал, помог ремни достать, сползти, расправить конструкцию на руке – и повел в лес, как барана-одиночку. Еще старую морковку из корзины заставил в карман сунуть. Ну-ну. Посмотрим, чего дальше будет.

Дальше был вообще мультик какой-то. В мультиках удочкой махнул – рыбка взвилась, стрелу пустил – утка грохнулась. Я думал, за зайцем гоняться придется, дубину выламывать или там лук со стрелами. Не-а. Достаточно немного посидеть не шевелясь и вовремя дернуть рукой. Ну и сперва, конечно, разостлать ремни эти в самом дурацком месте между кустами, к которому я подбирался самым дебильным и неудобным способом.

Не зря подбирался. Минут через десять в дальних кустах зашуршало. Ближе, ближе. Ощутимо стукнуло в землю за самым стволом, в который я упирался спиной, чуть отведя руку с намотанным ремнем. Я совсем затаил дыхание, не услышал, а угадал коротенький хруст оставленной в силках моркови – да, силки это называется! – и дернул.

Сложнее было его правильно ухватить и не подставиться под удар – заяц удивительно здоровый был, жилистый и ободранный какой-то, прямо боевой кот. И ногами бил, будто конь. А на ногах когти такие, что полкило мяса он с моей ноги снял бы – если бы попал. Но я уберегся. Успею еще мясом набросаться.

Донес я пегую тварь без приключений, хоть пару раз казалось, что он таки вывернется и взлетит мне на плечо, а оттуда – в космос.

Дилька, лупившая веником по разостланному во дворе матрасу, конечно, заверещала:

– Ой, зайчик!

Бабка ее прогнала, внимательно рассмотрела отчаянно дергающегося зайца, кивнула и коротко провела ладошкой ему от глаз до носа. Он обвис, держать стало проще. Бабка перехватила тощие уши и взяла зайца на руку, как ребенка. Я похолодел, ожидая, что вот сейчас он ей челюсть и снесет. Но заяц только передними лапами подергал, совсем как в мультике его барабанная рисованная родня.

За лосем еще сейчас пошлет, мрачно подумал я. Не угадал.

– Бобр и рыба, – коротко сказала бабка и ушла в дом.

И теперь я сидел совсем неподвижный, замерзший и весь мокрый от водяной пыли, сжимал в руках снятую куртку и следил за солнцем, которое пыталось уцепить сосновые верхушки, но безнадежно соскальзывало с тонких подпорок вниз, в еловую пропасть. А на плотнику, больше похожую на неграмотно сложенный костер, не смотрел.

И конечно, все случилось одновременно. Солнце окунулось в черный забор, махнув слепящей шапочкой. Я понял, что не чувствую никаких пальцев. А из-под плотники вынырнул мокрый нос и удивительно быстро понесся ко мне. Я подавил желание рвануть навстречу, чтобы быстрее уже. Правильно сделал. На полпути нос исчез, из воды промельком блеснуло что-то похожее на здоровенный язык, вода взбурлила и тут же опала. И прямо к моим ногам, встряхивая зажатую в пасти темную рыбину, выполз бобр. Я дождался, пока язык – хвост на самом деле, гадостный вообще – покинет воду. Мягко шагнул, отрезая зверя от воды, и накинул куртку ему на голову.

Нести его было проще, чем зайца, потому что я зубы бобра не успел рассмотреть. Когда бабке вручал, увидел, что это натурально две стамески. И запоздало испугался, благодушно так. Ведь все позади. И даже за рыбой идти не надо – она так и осталась в пасти бобра, когда я его укутывал. Иногда и мне везет.

Ну, это везение я, конечно, отработал. Бабка, едва позволив согреться, погнала ломать ветки черемухи. Да не любой, а плодоносной пятилетней. Да не любые, а которые буквой «У». Это называется «зато согрелся».

Я согрелся, почти не изодрал руки и два раза успел удержаться на последней толстой ветке. Так что охапку веток донес до дому в почти живом состоянии. Уже радость, кто спорит.

И вот с этой радости бабка послала меня на кладбище.

Olumug un?tma, gurun yurtun ol.

Это мне сказала бабка, когда я сообщил, чего думаю про кладбище вообще и особенно про идею идти туда ночью. «Не забывай о смерти, твоя могила – твое пристанище», – сообщила она тоном нашей русистки Альфии Хайдаровны, которая вот точно так Фета какого-нибудь цитирует.

Могила была не моя – тут бабка подзагнула. Но и ночью надо было не идти на кладбище, а бежать с него. В принципе, должен успеть: солнце все еще лежало в развилке здоровенной кривой березы где-то на уровне моей груди.

Я еще раз обошел могилу Марат-абыя, стараясь не наступать на сырую глину и не поворачиваться спиной к проваленной щели у изголовья. Татары хоронят по-мусульмански, без гробов, и покойника кладут не на дно могилы, а в нишу, выдолбленную в стенке. Ее закрывают досками – и засыпают, получается, не родного человека, а пустую яму.

Я пробормотал: «Прости, Марат-абый» – и присел справа от холмика, над дядькиной грудью. Вытащил из карманов свертки и склянки, разложил их в нужном порядке и потрогал пальцами дерн. Жесткий, но поддается. Справимся.

Возле щели шевельнулось. Я застыл, выдохнул и обнаружил, что рука уже под курткой. Нож ищет. А чего его искать, если он в столбе остался. Да и не спасет нож. Да и спасать пока не от чего: вдоль щели просто здоровенный черный жук прополз, осыпая землю.

Я отдышался и сел поудобнее, поглядывая на березу и щель. Жук утащил шевеленье за собой. Солнце стрельнуло пучком лучей и ушло за грязно-белый ствол.

Пора.

Дерн снялся легко, но слишком большим квадратом. Пришлось рвать и выкладывать мелкие куски, отряхивать пальцы от мерзлой глины с песком, а то выскользнет все. Не дергаемся, времени еще вагон.