Мама с визгом вскочила, встряхнулась, как собака, взглянула на меня совсем не по-собачьи и пообещала: «Ну всё».

И кинулась.

Я, слабея от гогота, вчесал вдоль волн. Потом в другую сторону. Я неплохо бегаю, но мама что-то не отставала – судя по топоту и долетающим брызгам. Я почувствовал спиной узкую тень, попытался вобрать спину, споткнулся и полетел на песок, хорошо хоть, не в толпу толстых немцев, смотревших на нас снисходительно.

Мамка вжала мне голову в песок и в четыре приема выдохнула:

– Смерть провокаторам.

Оборвать хохот я не мог, вдохнул, поперхнулся и начал взрываться. Застучал ладонями по песку, показывая, что сдаюсь. Мама надавила ладошкой на загривок еще сильнее, так что песчинки вмялись в лицо и зажмуренные веки, и прошептала в самое ухо:

– Qalca-qalca turaem.

Я дернулся, но мама держала крепко, будто не рукой, а ножкой стола. Получилось только слегка повернуть голову и приоткрыть глаза. Прямо передо мной было папино лицо. То самое, старое, больное и какое-то свалявшееся. Папа с трудом улыбнулся – губы полопались в нескольких местах, но кровь не выступила, просто бледное мясо показалось – и сказал:

– Tor[30].

Дилька захихикала и сказала:

– Наиль, а Наиль.

Я дернулся сильнее, тут же понял, что вперед смотреть нельзя. Зажмурился, но как-то успел бросить взгляд перед собой – сквозь веки, что ли?

– Наиль, а Наиль, – повторила Дилька весело.

Даже по зажмуренным векам ко мне продолжал идти Марат-абый. Прилизанный, нелепо одетый и мертвый.

Я задохнулся, немо вскрикнул и подскочил – сквозь деревянную руку, сквозь облако песка и сквозь одеяло. Отшвырнул его и сел, бешено дыша.

Дилька, сидевшая на корточках рядом, радостно сказала:

– Ну ты дрыхнуть. Вставай, завтрак уже готов.

Она сжимала в объятиях кота. Вид у кота был несчастный. Давно держала, значит.

Я огляделся, приходя в себя. Было явно не утро, а день, совсем, кажется, теплый. Солнце насквозь протыкало избу, заваливая полдома сливочными пятнами, а тени были мягкими и искристыми. Сияли даже бока темной посуды, которой была уставлена выдвинутая в центр комнаты лавка. Ну правильно, saka-то занята, подумал я с неловкостью: разлегся на столе, тетенькам пришлось с лавки есть. Сурок, блин.

Что-то с посудой было связано – не должна она была так чистенько полыхать, да еще в таких количествах, подумал я почему-то, но почему, сообразить не смог. Посуда была не пустой – вареная и жареная картошка там лоснилась, блестели мелкие огурчики и еще какие-то яркие ломти. Я их опознать не мог, зато желудок смог. Он распахнулся и беззвучно завопил.

Ощущение было странное – обычно с пересыпу башка трещит, ну и в туалет, конечно, очень хочется. Сейчас в туалет не хотелось вообще, зато очень хотелось есть. И башка не трещала, а как-то странно кружилась. И на глаза с краю давило, точно за каждым ухом по прожектору установлено. Я зажмурил левый глаз, открыл, зажмурил правый, поднес ладони к вискам и понял, что как-то шире все вижу. Словно смотрел кино по старому телику и резко перевел взгляд на плазменную панель, где на края по дополнительному куску изображения прилепили. А вижу я так потому, что глаза чуть рыскают вправо-влево. Тик это называется, что ли, подумал я. Помотал головой, вскочил с полатей – saka, помню, только откуда? – втыкая ноги в кроссы, и чуть не рухнул. Кот попытался удрать. Дилька ловко удержала его, засмеялась, нахмурилась и тревожно сказала:

– Наиль…

Я тоже засмеялся и сказал:

– Уф. Нельзя столько дрыхнуть.

Светящаяся комната по-прежнему была слишком растянутой по углам, но болтаться перестала. Я решил не обращать на это внимания. Чего Дильку пугать.

– Ты ела? – спросил я, прошаркав к накрытым лавкам и с трудом сдерживаясь.

– Сто раз, я давно встала, – с гордостью сообщила Дилька.

– Ага, – сказал я и начал хватать-жевать-глотать.

Дилька, болтая ногами, наблюдала, наглаживая совсем одуревшего кота, – веселая, чистенькая и сверкающая глазами и очками – и время от времени советовала не чавкать, не крошить на пол и не хватать картошку пальцами. А я опять немытый и зубы не чистивший, подумал я, особо не переживая и не отвлекаясь на угрозы сестре.

Накидался я как-то очень быстро, залил сверху теплым чаем и навис над столом, прислушиваясь к ощущениям. Ощущения были странными: пузо не распирало, как обычно, когда я с голода хомячу, даже какой-то слабенький позыв в желудке еще посвистывал. Но добивать я его не хотел, а хотел почему-то заглянуть в оба окна сразу и вообще выбежать в лес и чесать куда-то, чтобы сократить опоздание – непонятное, но давящее, как Дилькин рюкзак, если его моими учебниками набить (пробовал как-то в рамках воспитательного процесса).

Чего-то не хватало.

Блин, туплю.

– А бабка где? – спросил я.

– Не бабка, а бабушка. Сейчас придет. А ты собирайся.

– Здрасте. Куда это?

Дилька перестала болтать ногами и серьезно объяснила:

– Ну, бабушка сказала, ты сейчас за лекарством для папы сходишь, а там очередь. Она тебя разве не предупредила?

Я нахмурился, зажмурился и почесал немытую голову, но все равно не вспомнил, за каким лекарством должен идти и когда мог говорить об этом с бабкой. Спал – было. Сны дурацкие смотрел – тоже было, хоть не помню про что. Или я говорил с ней ночью, а потом заспал? Дурдом какой-то.

От напряжения засаднили запястья, острыми ножницами чиркануло вверх по рукам, по нежной внутренней части, по груди – и по животу в ноги до носков. Я поджал пальцы и с усилием спросил:

– А ты?

– Ну… это… мы здесь останемся, – даже удивилась Дилька. – Бабушка сказала, лосей мне покажет, настоящих. Они тут рядом живут.

– А ты как поняла? – с недоверием спросил я.

Я, например, не знал, как «лось» по-татарски будет. И не видел их ни разу. А папа рассказывал, что раньше лосей вокруг Лашманлыка почти как комаров было.

Дилька пожала плечами, а я вдруг сообразил, что «лось» по-татарски – posi, что лоси здесь водятся до сих пор и я что-то про них пойму, если выйду во двор. Дурь, но мне так захотелось выйти понять, что всего засвербело, уже не по коже, а по костям, насквозь.

Я помахал руками, отыскивая салфетки или полотенце. И только теперь с некоторым недоумением обнаружил, что гол по пояс, а штаны расстегнуты так, что мои семейные видны всем окошкам. Красава.

Я торопливо вытер руки о штаны, застегнулся, влез в футболку, сказал Дильке «щас», чуть не стесал макушку свисавшим с потолка колесом с подсвечниками и пошаркал на выход.

Днем двор не казался большим и мрачным. Обычным деревенским огородом он казался. Ну, не совсем обычным – все-таки в огородах сосны и березы не растут даже по краям, а тут лес прямо клиньями врубался. Типа колья забора в землю втыкал человек, уворачивающийся от далекого стрелка. Зато внутри забора все выглядело чистенько и по-хозяйски: грядки высокие и ровные, кусты обвязаны, тропинки песком присыпаны, мешковина на дальнем поле придавлена со всех сторон, и солнышко играет на бесцветном витражике. Это в теплице, оказывается, стеклышки будто после пожара – оплавились и подтекли.