Нету. Больше десяти лет его здесь не было… Но он готов дать расписку и, как только раздобудет денег…

Я думаю: «Может быть, согласиться?» Но Эрлих все больше распаляется:

— Мы не сможем отдать тебе машину. Верни, пожалуйста, ключи.

Он почти вырывает ключи из его рук, заходит в контору и кладет их на стол.

Первая моя мысль: «'Моррис' останется у меня». Мы заходим вместе с ним в контору.

— Если в течение месяца не заплатишь, придется продать ее… — добавляет Эрлих победоносно.

— Мы не сможем, Эрлих, — объясняю я ему тихо, — машина не принадлежит ему.

— Не принадлежит ему? Как это? Человек снова начинает свой рассказ о бабушке, смерти которой он ждет…

Эрлиху все это дело явно не нравится, все эти разговоры об умирающей бабушке. Он стоит, выпрямившись, у своего стола в коротких штанах хаки, строго, по-армейски подстриженный, смотрит на него с отвращением.

— Что же с ней, в конце концов? — интересуюсь я, сохраняя спокойствие. Вдруг меня тоже стала касаться смерть его бабушки.

— Она без сознания… никаких изменений… Я ничего не понимаю… Врачи не могут сказать, сколько времени это протянется… — Он в совершенном отчаянии, бедняга.

— Но где ты, черт возьми, работаешь? — кричит Эрлих, который уже потерял всякое терпение. — Ты что, не работаешь?

— То есть? — Он стоит бледный как полотно, покачивается, руки его дрожат. Эрлих нагнал на него страху. И вдруг, у меня даже голова кругом пошла, он упал у наших ног на пол, глаза его закатились.

— Комедия… — цедит Эрлих сквозь зубы. Но я сразу бросился к нему, поднял на руки, тело легкое, теплое, посадил его на стул, освобождаю вокруг него место, расстегиваю рубашку. Он сразу же очнулся.

— Это от голода, — он прикрывает глаза, — я уже, наверно, два дня не ел… У меня не осталось денег… Да, я завяз, чего уж говорить…

Мы еще, в сущности, не кончили ужинать — папа допивает свой кофе, а мама уже моет посуду, торопится вернуться в свою рабочую комнату; я стою у большого зеркала, держа в руке маленькое зеркальце, и пытаюсь разглядеть, как загорела моя спина и задняя часть бедер, осторожно дотрагиваюсь до опаленных мест, чувствую на пальцах вкус соли. Вот уже неделя, как начались каникулы. Летний лагерь отменили, и мы с Тали и Оснат каждое утро спускаемся к морю и валяемся там до самого вечера, хотим к началу учебного года превратиться в настоящих негров. Вдруг папа говорит маме:

— Мне надо позвонить Шварцу.

— Что случилось?

— Хочу спросить у него, не нужен ли ему учитель французского языка.

— Что это вдруг?

И он начинает рассказывать странную историю, которую я слушаю вполуха, о каком-то клиенте, потерявшем сознание у него в гараже, который не может оплатить счет за ремонт машины, который прибыл в страну без гроша в кармане, какой-то чудак, покинувший страну и живший долгие годы в Париже, приехавший, чтобы получить наследство, а наследства нет…

— И ты хочешь, чтобы его взяли учителем в нашу школу? — сразу же вмешиваюсь я. — Что, не хватает у нас дураков?

— Перестань, Дафи! Это мама…

Очень редко папа рассказывает о том, что происходит в гараже, иногда мы забываем, что у него там не только машины, но и люди.

Но и маме кажется странной его идея предложить Шварци, чтобы он взял к нам учителем этого «йореда».

— Ну не совсем учителем… Пусть при надобности подменяет… дает дополнительные уроки отстающим… Надо помочь ему… у него нет работы, он упал в обморок в гараже от голода.

— От голода? Есть еще кто-то голодный в этом государстве?..

— Представь себе, Дафи, да и что ты вообще знаешь о стране?

Это мама…

Она выходит с мокрыми руками, снимает передник.

— Сколько он тебе должен?

— Больше четырех тысяч…

— Четыре тысячи? — Мы обе поражены. — Что это за починка такая, которая обошлась в четыре тысячи?!

Папа улыбается, удивляясь нашему изумлению: бывает ремонт, который стоит еще дороже…

— Что же ты будешь делать?

— Что можно сделать?.. Машину Эрлих у него забрал, но это ничем не поможет, потому что машина вовсе не принадлежит ему… Ее нельзя даже продать…

— Так что же ты сделаешь?

— Придется отказаться от денег…

Так вот просто. Папа вроде благотворительного общества…

— От четырех тысяч лир? — Я прямо расстроилась. Сколько можно накупить всего на четыре тысячи лир…

— Это не твое дело, Дафи. Это мама…

Она стоит на пороге рабочей комнаты, не входит, и она тоже удивлена, как это папа готов отказаться от денег с такой легкостью.

— Может быть, найдешь ему работу в гараже?..

— Что он сможет там делать? Это не для него… Ладно, неважно… — И папа собирается уйти.

— Приведи его сюда, — сказала я.

— Сюда?

— Да, почему бы и нет? Пусть моет посуду и пол и таким образом потихоньку выплатит долг.

Папа рассмеялся.

— Это идея.

— Почему бы и нет? Пусть гладит, стирает, убирает комнаты, — я сейчас же увлеклась, как всегда, — выносит мусор.

— Довольно, Дафи… Это мама…

Но и она улыбается. Такой странный семейный совет: я стою у зеркала полуголая, мама с мокрыми руками — у двери в рабочую комнату, папа — на пороге кухни с чашкой кофе в руке.

— Человек вдруг застрял в таком положении, — пытается объяснить папа, — это очень печально, а он человек симпатичный, тонкий, культурный, даже немного учился в университете в Париже… Может, тебе нужен кто-нибудь, кто будет тебе переписывать, переводить… я не знаю, что еще?..

— С чего это вдруг?

— Просто подумал… неважно…

— А вот мне будет нужен такой секретарь… — снова загораюсь я, хочу рассмешить их, — кто-нибудь, кто будет переписывать, переводить, делать за меня уроки… я найду для него дело…

Мама смеется, наконец-то, и, может быть, из-за этого смеха идея не кажется ей уже такой странной; или действительно ей было жаль потерянных денег, потому что назавтра, когда я вечером вернулась с моря, растрепанная, обгоревшая и выпачканная в мазуте, я обнаружила, что кто-то сидит в гостиной напротив мамы и папы; может быть, первый раз в жизни им удалось удивить меня. Сначала я не сообразила, что это тот самый человек, подумала — просто гость, они тоже были немного смущены и растерянны, сидят в темной комнате, в сумерках, смотрят на худого бледного человека с большими