в начале VI в. до х. э. — скифы в Передней Азии уничтожаются мидийцами и только название местности Сакасене в Каппадокии еще в течение долгих столетий напоминает об их пребывании здесь.

В дальнейшем инициатива в борьбе с кочевниками полностью переходит в руки консолидировавшегося в великом ахеменидском государстве древневосточного мира, о чем свидетельствуют последний поход Кира против массагетов в Средней Азии (529 г. до х. э.) и поход Дария I через Фракию в степи правобережной Украины против скифов (около 513 г. до х. э.)

Совершенно несомненно, что в походах киммерийцев и скифов в страны Древнего Востока, мы имеем перед собой одно из ярчайших проявлений завершившегося перехода степняков-скотоводов на высшую ступень варварства, связанного с переходом к кочевой системе хозяйства. Несомненно, что с этого момента в историческом развитии степных племен возникают и технические возможности и экономическая необходимость, в целях прокормления стад, значительных передвижений в относительно широких территориальных пределах. Ранее неизвестные, не вызывавшиеся тогда никакими социальными или экономическими причинами, эти передвижения сейчас приводят к борьбе за пастбища, к грабежу стад соседних племен, к развитию чисто военных захватнических походов и войн. Набеги киммерийцев и скифов на юг, в пределы развитых культурных стран Древнего Востока, несомненно, не были единственными такими походами. Подобные же походы безусловно имели место и в пределах самой степной полосы, где относительно спокойное развитие оседлых племен на два с лишним тысячелетия сменяется бурными событиями кочевнического периода. И эти, нам конкретно-исторически неизвестные, события в степях и переднеазиатские походы киммерийцев и скифов явились, таким образом, закономерным результатом местного исторического процесса в степях Восточной Европы и Азии. Походы на юг представляют собой только отдельные эпизоды этого процесса, отдельные волны происходивших в степях движений, наиболее далеко перехлестнувшие через границы степной полосы, благодаря этому попавшие в поле зрения древневосточной исторической традиции и потому известные нам более или менее подробно.

Для нашей темы имеют значение не те или иные детали и отдельные события кочевнических погромов Передней Азии, а прежде всего самый факт этих движений, их военный характер и хронологические рамки.

Далее возникает вопрос о связи этих движений со странами северного Причерноморья. Несомненно, что в переднеазиатских походах принимали участие кочевники Закавказья, где «скифский» элемент, после лингвистических работ Н. Я. Марра, прослеживается все более широко. Не исключено также и предполагавшееся иногда участие в этих событиях кочевников Средней Азии, чему основание видели в указании Геродота (IV, 11) о движении скифов в Киммерийскую землю под давлением массагетов. Однако решающее значение в этом вопросе имеет для нас свидетельство Геродота о том, что киммерийцы из северного Причерноморья бежали в Азию вследствие нападения на них скифов и что сами скифы, вслед за киммерийцами, через Кавказ вторглись «в Мидийскую землю» (IV, 12). Наряду с этим Геродот передает и другое известие об уходе киммерийцев на запад, за реку Тирас (Днестр), т. е. во Фракию (IV, 11). Оба эти рассказа, передающие живую историческую традицию, державшуюся в середине V в. в туземной среде нижнего Приднепровья, заслуживают нашего доверия. Несмотря на множество связанных с ними неясных вопросов, останавливаться на которых здесь не место, основные черты исторической обстановки этими рассказами переданы верно: население степей (и киммерийцы[54] и скифы) находится примерно на одном уровне развития; между племенами кочевников происходит постоянная борьба. Вторгнувшиеся с востока (другой вопрос — откуда и насколько издалека) в Приднепровье скифы вытесняют киммерийцев, уходящих частью во Фракию, частью же через Кавказ в Переднюю Азию, причем в последнем направлении вслед за ними движется часть скифов.

Таким образом, мы имеем все основания утверждать, что в VII в. какая-то часть племен северного Причерноморья, во всяком случае военные отряды из их состава, непосредственно, столкнулась со странами Древнего Востока проникнув через Кавказ в Переднюю Азию.

Все сказанное приводит нас к заключению, что в VII в. сложились все условия для значительно более интенсивных межплеменных сношений, чем в более раннее время, причем, с одной стороны, внутреннее развитие местных племен северного Причерноморья создало предпосылки для постоянно действующей меновой торговли, а с другой стороны, то же самое развитие привело эти племена и к военным столкновениям с окружающим их миром.

Обратимся теперь к археологическому материалу и постараемся проследить по нему, как развились внешние связи и сношения племен северного Причерноморья в VII в. до х. э.

При этом мы так же, как и в отношении более ранних периодов, рассмотрим отдельно находки, свидетельствующие о связях с юго-востоком, с Кавказом и расположенными южнее его странами, и с юго- западом, откуда именно в VII в. впервые в рассматриваемую область проникают наиболее ранние греческие изделия.

Ограничивая свой обзор только достоверными находками, мы тем не менее сможем получить достаточно яркую картину. Эта картина становится особенно убедительной и интересной благодаря достигнутому в последнее время уточнению датировок как некоторых местных археологических комплексов, главным образом целого ряда скифских курганов, так и многих импортных предметов и групп предметов греческого происхождения. Не останавливаясь подробно на этом вопросе, отметим, что, например, по сравнению с датировками, дававшимися 30–20 лет тому назад и, в частности, приводимыми в трудах М. И. Ростовцева и Б. В. Фармаковского, в общем произошла некоторая передвижка курганных комплексов и греческих импортных изделий в противоположных направлениях. Так, например, важнейшая группа находок из Келермесских курганов, относившаяся Ростовцевым скорее всего ко второй половине VI в.[55] сейчас после работ Шефольда[56], Рабиновича[57] и др., может быть датирована временем не позже второй четверти того же века, т. е. по крайней мере на 25 лет ранее. К более раннему времени сейчас можно относить и ряд других комплексов, датированных Ростовцевым слишком поздно; о некоторых подобных случаях придется упомянуть ниже.

Напротив, целый ряд предметов греческого происхождения, главным образом ионийских расписных ваз, ранее датировавшихся VII в., сейчас, в результате более подробной разработку истории греческой архаической керамики, относится к VI в.

Значение этих изменений в датировках ряда памятников для нашей темы очень велико, так как благодаря им весь ход развития внешних связей Причерноморья становится более ясным. К этому вопросу нам еще придется вернуться.

Как мы сейчас видели, причерноморские кочевники пришли в непосредственное соприкосновение со странами Древнего Востока, с Урарту, Ассирией, Мидией и их соседями, во время бурных событий VII в. Естественно следует ожидать, что это соприкосновение не ограничилось одним участием киммерийских и скифских племен в погроме Передней Азии, а что оно отразилось и на родине этих кочевников, с которой хотя бы у части из них должна была сохраниться некоторая связь. Связь эта нами может быть установлена наиболее бесспорным образом, если удастся обнаружить импорт южных, переднеазиатских изделий в степи северного Причерноморья.

Мы показали выше, что в течение первых столетий последнего тысячелетия до х. э. в северное Причерноморье с юго-востока проникали предметы, изготовленные на Северном Кавказе и в Западной Грузии. Ни в одном случае мы не встретили предметов южно-закавказского или еще более южного происхождения и только в одном сомнительном случае мы имели предмет, происходящий из центральной Анатолии или с северного побережья Малой Азии (плоский топор из Керчи).

Совершенно иную картину мы видим в VII–VI вв. до х. э.

Теперь в причерноморские степи проникают изделия не только из южного Закавказья, но и из Урарту, из Ассирии и из других стран, не говоря уже о продолжающемся ввозе из области кобанской культуры и из Прикубанья.