Было странно видеть ворота Яньцзина открытыми. Чингис застыл в седле, наблюдая, как выкатывается первая тяжелогруженая повозка. О бедственном положении в городе свидетельствовало то обстоятельство, что вместо тягловых животных ее тащили люди. После долгих месяцев ожидания хан едва сдерживался, чтобы не поскакать вперед — в атаку. Он сказал себе, что принял верное решение, и посмотрел вправо, на Кокэчу, который восседал на одной из лучших лошадей во всем улусе.

Кокэчу не мог сдержать улыбки — его пророчество сбылось. Шаман сообщил Чингису о своем видении, и тот пообещал Кокэчу часть дани, если город ее заплатит. Он, Кокэчу, стал могущественным и влиятельным человеком среди племен, и его ждут неслыханные богатства. Совесть шамана молчала, когда он смотрел, как из ворот вывозят сокровища империи. Он солгал хану, возможно, лишил его радости кровавой победы, но Яньцзин все-таки сдался, и монголы победили только благодаря Кокэчу. Тридцать тысяч воинов приветствовали повозки с данью радостными криками, пока не охрипли. Они знали, что нарядятся в зеленые шелка еще до конца дня, и для людей, всю жизнь промышляющих грабежами и набегами, это будет событием, о котором не стыдно рассказать внукам. Императора заставили покориться, и теперь неприступный город изрыгал свои богатства.

Через открытые ворота темники, замершие в ожидании, впервые увидели внутренний город, вернее, дорогу, которая к нему вела. Повозки тянулись длинной, похожей на язык, вереницей, вокруг колонны суетились люди, соблюдая почти военный порядок. Многие цзиньцы сильно исхудали и походили на скелеты. Они спотыкались, падали. При каждой заминке цзиньские воины пускали в ход плети и яростно хлестали несчастных, пока те не трогались с места — или не испускали дух.

Повозки выкатили на равнину и поставили ровными рядами. Их было несколько сотен. Изможденные, обливающиеся потом люди вернулись в город за новой порцией дани. Тэмуге заставил нескольких воинов сосчитать богатства, но все перепуталось, и Чингис весело смеялся, наблюдая, как брат, разгоряченный, раскрасневшийся, выкрикивает приказы, суетливо бегая меж повозок.

— Что будешь делать с данью? — спросил Хачиун.

Чингис пожал плечами.

— Сколько может унести человек, чтобы ноша не тяготила его в бою?

Хачиун рассмеялся.

— Тэмуге хочет, чтобы мы построили свою столицу. Он тебе уже говорил? Собирается возвести город, у которого будет весьма много общего с цзиньскими городами.

Чингис фыркнул — и перегнулся через седло в приступе жестокого кашля, задыхаясь и хватая ртом воздух. Хачиун продолжал разговор, будто не заметив слабости брата.

— Нельзя просто зарыть золото. С ним нужно что-то делать.

К тому времени, когда Чингис смог ответить, он успел забыть предназначенные Хачиуну резкие слова.

— Мы с тобой бывали на цзиньских улицах с большими домами, Хачиун. Помнишь, как там воняло? Я при мысли о доме представляю чистые реки и долины с густой, свежей травой. Не желаю походить на цзиньского вельможу, что прячется за высокими стенами. Разве мы не доказали, что стены делают людей слабыми?

Он махнул на вереницу повозок, выезжающих из Яньцзина. Уже больше тысячи стояло на равнине, но движущаяся темная линия тянулась до самых ворот и уходила дальше, в глубь города.

— Значит, у нас не будет стен, — заметил Хачиун. — Нашими стенами станут воины, те, кого ты видишь вокруг. Они сильнее и надежнее любых сооружений из камня.

Чингис испытующе посмотрел на брата.

— Похоже, Тэмуге умеет убеждать, — сказал он.

Хачиун отвел взгляд, смущенный.

— Меня не интересуют его мечты о рыночных площадях и банях. Однако наш меньшой брат говорит также о местах, где получают знания, о лекарях, которых учат исцелять раны воинов. Тэмуге думает о времени, когда мы прекратим воевать. У нас никогда не было ничего подобного, но это не значит, что и не должно быть.

Какое-то время братья смотрели на ряды повозок. Даже если нагрузить всех свободных лошадей, им едва ли удастся сдвинуть с места эти несметные богатства. Вполне естественно думать о том, что с ними делать.

— Не могу представить мир, — произнес Чингис. — Никогда его не знал. Я хочу только вернуться домой и излечиться от мучительной болезни. Целый день ездить верхом и вновь набраться сил. Неужели ты заставишь меня строить города на моих равнинах?

Хачиун покачал головой.

— Не города. Мы кочевники, брат, и всегда будем кочевниками. Построим столицу, один- единственный город для народа, который мы создали. Со слов Тэмуге я представляю себе огромные площади, где можно обучать наших воинов; место, где наши дети смогут жить, не зная страха, который в свое время довелось испытать нам.

— Они вырастут изнеженными, — возразил Чингис. — Будут такими же слабыми и никчемными, как цзиньцы. А в один прекрасный день прискачут всадники, крепкие, поджарые и безжалостные. Что тогда станет с нашими людьми?

Хачиун окинул взором десятки тысяч воинов, которые ездили верхом или ходили по обширному улусу. Улыбнулся и покачал головой.

— Мы волки, брат. Но даже волкам нужно логово. Мне не нравятся каменные улицы, о которых говорит Тэмуге, однако мы можем создать город из юрт, который легко перенести на другое место, когда оскудеют пастбища.

Чингис слушал с большим интересом.

— Это уже лучше, брат. Я подумаю. У нас будет достаточно времени на пути домой. Ты прав: нельзя зарыть все золото.

Тысячи рабов вышли из города вместе с повозками и стояли понурившись. То были юноши и девушки, которых маленький император отдал победителю-хану. Хачиун махнул в их сторону.

— Вот они бы и построили город. Тогда под старость у нас с тобой будет тихое место, где можно умереть спокойно.

— Я же сказал: подумаю. Кто знает, какие земли нашли Субудай, Джелме и Хасар? Может, мы отправимся с ними в поход и нам, кроме седел, для сна ничего не понадобится?

Хачиун улыбнулся, зная, что не стоит настаивать на своем.

— Посмотри на эти сокровища. А ведь когда-то у нас ничего не было.

Его слова не нуждались в пояснении. Миновало то время, когда смерть ходила за братьями по пятам, когда в каждом человеке им мерещился враг.

— Я помню, — ответил Чингис.

После мыслей о детстве равнина, запруженная повозками и толпами воинов, казалась чем-то нереальным, вызывала восторг и восхищение. Любуясь зрелищем, Чингис вдруг заметил фигуру императорского первого министра, который торопливо семенил к ним. Хан вздохнул, подумав об очередном натужном разговоре с цзиньцем. Представитель императора притворялся доброжелательным, хотя ненависть к племенам сквозила в каждом его взгляде. Еще он боялся лошадей, и его волнение передавалось животным.

Под пристальным взглядом Чингиса цзиньский министр отвесил низкий поклон и развернул свиток.

— Что это? — спросил Чингис по-китайски, прежде чем Рюн Чу успел что-либо сказать. Чахэ учила его своему языку, весьма изобретательно поощряя за успехи.

Министр, похоже, растерялся, но быстро пришел в себя.

— Это перечень всей дани, великий хан.

— Отдай его моему брату, Тэмуге. Он знает, что с ним делать.

Министр покраснел и начал сворачивать список в тугой рулон.