Царевич, как услышал, впал в обморок. Его подхватили, положили на постель. Взволнованный, потрясенный, он рыдал, потом забылся, уснул. А те персоны, согласно цареву указу, отправились к его величеству с докладом…

Мрачным, как осенняя туча, нашли они царя. Подперев голову руками, сидел он за столом. Молчал. Кругом него были уже собравшись: императрица Екатерина Алексеевна хлопотала, да архимандрит Александро-Невского монастыря Феодосий — царев духовник, да еще граф Бутурлин прибыл, Александр Борисович.

Прибывшие доложили царю — судебное решение-де царевичу объявлено… Царь молчал.

Потом, поднявши скорбный взор на духовника, молвил:

— Пусть бог мне простит, окаянному, но иначе поступить не могу! Как скажешь, отче святый?

Архимандрит Феодосий — маленький, черный, как жук, бородой зарос до самых глаз да ушей, взор огненный, проницательный — отвечает:

— Воля твоя, пресветлый государь! Твори, как тебе сам бог на разум посылает!

И Петр со слезами на глазах, вздохнув, заговорил к собравшимся:

— Слуги мои верные! Как человек, как отец, я так поступить не могу. Но как государь не могу поступить иначе. Не могу, да и не хочу нарушать присягу! И того ради идите вы сейчас же к постели сына моего Алексея и казните его смертию, как должно казнить изменников отечеству. Только я не хочу порочить царскую кровь казнию публичной, на глазах всех, и пусть сын мой, Алексей, умрет тихо, незнаемо!

И на этот раз поплыли за Неву из царева дворца в Петропавловскую крепость Толстой, да Румянцев, да начальник тайной канцелярии Ушаков, да Бутурлин. Пробило семь часов. В покоях царевича внутри стояли посты, и Ушаков приказал, чтобы часовые вышли, стали бы снаружи, дабы стуком оружия не беспокоить сон царевича. На цыпочках вступили все четверо в покои царевича. В первой комнате, затаясь, сидели его люди — постельничий, да гардеробный служитель, да повар… Они в страхе повскакали с лавок.

Ушаков приказал:

— Тотчас вам всем отправляться в комиссию, на допрос!

И отправил с ними трех солдат из караула, чтобы те их до места довели да там стерегли бы.

Потом Румянцев тихонько толкнул железную дверь в покой, где жил царевич, она скрипнула. Там было темно, тихо, перед иконой горела лампада, Алексей Петрович спал.

— Ин, пожалуй, его и будить не нужно! — прошептал Румянцев первый, как младший, когда Толстой вопросительно обвел всех белыми своими глазами. — Пусть помрет во сне!

Толстой себе лоб потер, помолчал. Потом досадливо зашептал:

— Того нельзя! Не годится! Надо ему дать помолиться, в грехах покаяться!

И подошел к постели; твердо взял царевича за плечо:

— Ваше царское высочество! Проснись!

Тот вскочил, сел на постели, дрожит весь, башмак ногой ищет.

— Мы пришли, ваше царское высочество, чтобы великий суд исполнить… Помолись, покайся, ибо твой смертный час пришел!

— Караул! — завопил царевич и вскочил. — Караул! Помогите! Помогите! Убивают! Спасите!

Как ни вопил он, схваченный, а толсты стены в казематах Петропавловской крепости, и сквозь них крику не слыхать…

— Ваше царское высочество! — тихо говорил Толстой, удерживая царевича. — Не плачь! Не вопи! Никто все равно не услышит! Что с царскою волей бороться! Царь Петр Алексеевич, как отец твой, все твои дела прощает. А как государь измены твоей простить не может… Не плачь, как баба! Ты царской крови, должен быть мужествен! Молись!

От таких слов царевич еще больше рыдать стал. И плачет, и рыдает, и бранит поносными словами отца своего, Петра-царя. Детоубийцей его зовет. А молиться никак не хочет…

— Бери его! — тихо приказал Толстой. — Ставь на колени перед иконой!

Царевича подхватили под руки, поставили на колена. От лампады черная тень металась по полу, по стене…

— Господи, в руки твои предаю дух мой! — подсказывали ему. — Повторяй. Ну, повторяй!

— Убийцы! — рыдал царевич. — Каты!

— Ну, так с ним делать больше нечего! — сказал граф Бутурлин и сам, оборотясь к иконе, степенно перекрестился. — Господи! Упокой душу раба твоего Алексея в селениях праведных, отпусти ему все его прегрешения, яко благ и человеколюбец! Хватай его! На постель! Разом!

И, склубившись в один клубок, все четверо завалили Алексея Петровича на постель, так что она затрещала, навалили на него две подушки… Чего-то он кричал, чего-то он говорил — никто уже не разбирал… Стонал, потом замолчал… Ноги, руки дергаться перестали. Затих.

— Готов! — сказал Толстой и стал, тяжело дыша, оправлять парик и букли. — Уфф!

Толстой и Бутурлин ушли, поплыли опять к царю с докладом. Ушаков и Румянцев остались сторожить покойника, чтобы кто-нибудь до времени не вошел. Постель оправили, царевича уложили, как должно, будто спит. Ушаков от лампады зажег свечу, поставил на стол.

В молчании прошло два часа. Ночь шла над Санктпитербурхом, над крепостью играли куранты, с Невы доносились песни…

Вот за дверью раздались голоса караульных, зашумели что-то, потом стали стучаться в железную дверь. Вошла госпожа Крамер, тучная, румяная, камер-фрау покойной супруги царевича Шарлотты, с собственноручным писанием от царя. Сказала, улыбаясь:

— Я опрятай мертви тел. Я ошень корошо знай такой работ!

И ловко стала прибирать тело как полагается. А к утру и соборные попы явились — псалтырь честь.

Так, 26 июня, вечером, скончался царевич Алексей Петрович.

Тело его было положено в гроб, обитый черным бархатом, поставлено в Санктпитербурхской крепости, в Соборной церкви, близ Комендантского двора. Читали над ним псалтырь… Стоял при гробе караул по два сержанта от Преображенского полка. И люди приходили свободно прощаться с царевичем…«Может быть, при нем-то лучше бы жилось?» — думали втай некоторые. При дворе траура не было, так как «царевич умер как преступник», как было объявлено иностранным дипломатам. 27 июня было пышное празднование годовщины Полтавской победы… А еще веселее, в воскресенье, 29 июня, на день верховных первоапостолов Петра и Павла, праздновались именины самого царя Петра. В Летнем дворце царь и гости пировали шумно, а после пира все отправились на шлюпках гребных в Адмиралтейство, где был спущен на воду большой, 94-пушечный корабль, построенный по чертежам самого Петра. Самоцветами по тёмному небу загорелся пышный фейерверк, ракеты и римские свечи летели высоко, и новый пир был закончен лишь в два часа ночи, уже к восходу солнца…

30 же июня, к вечеру, состоялось погребение тела царевича в Петропавловском соборе. По указу его величества на выносе присутствовали все бывшие тогда в Санктпитербурхе архиереи, епископы, священники, дьяконы, все генералы с генерал-фельдмаршалом светлейшим князем Меньшиковым во главе, вся приезжая знать, все стольники, стряпчие, ландрихтеры, дворяне, ландраты, дьяки, и все с дамами. В семь часов вечера к выносу прибыли царь Петр и царица Екатерина.

Хор тихо запел «зряща мя безгласна» — и началось прощание с царевичем: Царь и царица дали последнее целование сыну и пасынку… Родной ведь был! Алеша!

А потом 24 первых в государстве персоны понесли Алексея Петровича в собор Петра и Павла, где и положили в могилу рядом с законной женой, с нелюбимой Шарлоттой. Отцовская железная воля положила сына на то супружеское ложе, которое она ему раньше указала, и положила навсегда. Так в зимнюю ночь на 1 февраля 1718 года одинокий Петр, сидя в своем новом Московском дворце, в Кремле, круто, по-петровски, решил это тяжелое отцовское дело об измене государству своего сына и наследника…