стали, шведов побили, на великую работу пошли. В лаптях, босые города подымали из болот, из леса, флоты целые выстроили. И какие флоты! Урал заводами обстроили. Нефть — горное масло — на Каспийском море разведали. Уголь на Дону указали. Разные руды повсюду искали, чтобы от торговли чужой избавиться. Жизни своей, хребтов своих не жалея, с ним, с Петром, как ровные, плечо о плечо работали. Каналы рыли, Волгу с Балтийским морем соединили. На мануфактурах образцовых стали наши ткани выделывать, не хуже французских. К Тихому океану, к Каспийскому морю двинулись. Своим тщанием, сметкой да умением всех превосходили. Не всякое верное слово — сердцем верно отвечали, вперед честно, расторопно, старательно шли. И эдакий-то народ Алешка хотел врагу предать — за пьянство свое невеселое, за распутство жалкое? А!..

Народ поймет, что делается, если ему все рассказать, если объявить ему все горе отеческое, государственное, русское в манифесте, всю свою тяжбу с сыном, непутевым. «Пойме-е-ет! И рассудит! Все, все объявлю, все обнародую. Все напишу…»

В конце февраля в веселом Тироле уже весна, греет солнце, зеленая трава на склонах гор, стада со звонками пасутся. Горы да увалы волнами поднялись, встали, бегут туда, на запад, до белоснежных Альп. А здесь пока что горы невысокие, милые. На одной из них — замок Эренберг. И весело смотреть с террасы высокого замка вниз, в долины, где красные черепичные крыши, где дома как один, где остра колокольня церкви, где в садах скоро зацветут вишни, яблони, абрикосы.

Все как на картинке — чисто, пёстро, нарядно. Вышел Алексей Петрович на террасу замка, что на готических пилонах над обрывом подперта, подставляет он лицо свежему ветру, ласковому солнцу… Эх, хорошо! Спокойно здесь! Рядом с ним милый друг Афросиньюшка, розовая, светлая тоже, ровно яблонька в цвету.

Сколько глаз ни возьмет — все кругом горы синеют темными могучими елями, в облаках кружат орлы! Никого чужих в той крепости Эренберг нет, кроме них — русских залетных птиц. Ворота закрыты, мост поднят, караул крепкий из двадцати солдат с генералом. Солдатки на кухне обед хороший наготовят. И — главное — от батюшки далеко. Здесь он уже не достанет! Конечно, скучно как-то под видом тайного государственного арестанта жить. Что-то там в России деется?

Посмотрел вниз царевич — дорога вьется. По дороге пыль и весь в солнечных искрах скачет верховой. Прямо к замку. У ворот почтовый рожок запел, со скрипом опустился мост. Топот копыт по мосту: тра-та-та! Тра-та-та!

— Надо быть, пошта из Вены! — сказал царевич. — Вань, а Вань, сбегай-ко, посмотри! Нет ли новин каких?

И подлинно — есть. Пакет за печатями — «Высокородному графу». Так канцлер граф Шёнборн титулует теперь царевича — для конспирации.

Новости, новости есть, да какие! Вот это так новости! От них кружится голова, как oт весеннего воздуха! От них будущее становится светло, как этот день… «Сообщаю господину графу, — пишет Шёнборн, — что нынче всюду начинают уж говорить: — Царевич пропал! Одни говорят, что ушел от лютости отца, другие — убит отцом, третьи — по дороге умерщвлен убийцами. Прилагаю здесь для любопытства, что пишут из Питербурха, — милому царевичу для его же пользы нужно держать себя скрытно».

И царевич развернул донесение старого австрийского резидента в Петербурге Плейера.

«Сказывают здесь под рукой, — писал Плейер, австрийский представитель, — что царевич близ Данцига схвачен был царскими людьми. Отвезен он в монастырь и неизвестно — жив или умер. Другие говорят, что он ушел в земли императора германского и нынешним летом приедет к матери своей. Гвардейские полки, что в большей части из дворян составлены, замыслили поэтому с прочими войсками в Мекленбургии учинить бунт, царя убить, царицу же Катерину с детьми привезти в Россию и послать в тот же самый монастырь, где теперь живет прежняя царица. Старую же царицу хотят освободить и правление вручить царевичу Алексею».

Вот так новости! Аж дух захватывает!

«А в Петербурге все готово к бунту, — читал дальше царевич, — знатные и незнатные русские все говорят одно, что теперь нет их детям другого ходу, кроме презренного пути либо в матросы, либо в корабельные плотники, сколько бы они ни учились, сколько бы ни тратили денег на иностранные языки. Говорят они, что все их имущество дотла разорено налогами, постоями солдат да рабочих с крепостей, с верфей, да с гаваней…

А царь обо всем этом знает и прислал Меньшикову приказ обо всем разведать да сообщить ему список тех, кто часто с царевичем виделся и с ним в добрых намерениях состоит…»

Бегут у царевича перед глазами строки резидентского письма, от радости слеза бьет, глаза застилает. Скоро, скоро будет он свободен, дело к тому идет. Скоро он в Москву въедет, как всея Руси царь.

Афросинья-то миленькая тут же стоит, на него радостно смотрит, понимает, что большую радость бумага принесла. Обнял ее царевич Алексей Петрович:

— Эх, лапушка! Яблонька! Ну, уж скоро! Скоро! А ну дайко-сь винца!

Только в феврале месяце дотошный царский резидент Абрам Веселовский наконец проведал, что находится царевич в Вене, и донес об этом царю. Его надо было теперь из-под цесарского крылышка выманить — и выманить не напугавши, — иначе все дело могло провалиться. К тому же всюду и говорить стали уж очень много, что отец с сыном в ссоре.

И послал царь Петр гвардии капитана Александра Румянцева с тремя офицерами — с Шушериным, Степаном Сафоновым да с Иваном князем Мещерским, чтобы в Вене царевича схватить да в Мекленбургию к нашим войскам доставить. Однако они опоздали, и из Вены капитан Румянцев отписал, что царевича уже раньше в Тироль вывезли… Капитан Румянцев и в Тироль поехал, инкогнито в деревне под замком Эренбергом жил три дня, кой до чего дознался… Возвратился он назад в Вену, доложил — сомнений быть не могло:

— Там царевич! В Тироле!.. В замке спрятан!

Теперь надо было другой маневр применить — давить на императора Карла. И Петр приказал Веселовскому добиться личной аудиенции у цесаря, Карла VI, требовать прямой выдачи царевича. Цесарь стал отнекиваться, вертеться, а тем временем велел перевезти царевича тайно в Неаполь, в замок Сант- Эльм. И опять поскакал царевич с паспортом австрийского офицера, сопровождаемый секретарем Кейлем да Афросиньюшкой — под видом пажа, через Инсбрук, Мантую, Флоренцию — в Неаполь, на синий Неаполитанский залив.

И чем дальше убегал царевич, тем труднее ему становилось: гнев отца он чувствовал издали. Только одно средство оставалось, чтобы заглушить страх, — жесточайшее пьянство. «Я употребляю всевозможные средства, — доносил цесарю секретарь Кейль, — чтобы удержать наших от частого неумеренного пьянства, но увы! — это совершенно тщетно».

Царевич прибыл в Неаполь в мае, когда в садах зацветали розы, когда море было все в синих и зеленых тенях, когда в безветрии теплых дней над белыми домами города, над зонтичными пиниями, взбегающими на склоны горы, курился Везувий, когда на песках, под вечный шум медленного прибоя лежали, дремали на солнце беспечные вольные лаццарони, к своему счастью не имеющие ни великих наследств, да нередко не имеющие и отцов. Луна светила в высокие окна замка, где при свечах шумно ужинал царевич Алексей со своей подружкой да с секретарем Кейлем.

В Сант-Эльме царевич снова отошел душой. Надежды ожили в нем…