москвичи по кабакам, по церковным оградам, на рынках, на площадях…—

Не хотел давать выходов!.. А ведь дани-то небось сам с нас емливал? Брал по-старому, а Орде не платил по-новому! И прогневал татарей-то. Эх! Бояре дерутся, у холопов чубы трещат!..

— На чужой-то роток не накинешь платок!

— Ей-то что! — говорили про Софью Фоминишну москвичи, до которых досягали отдельные ее слова из велико-княжьей избы. — Ей наши беды ништо — чать, она римлянка!.. Царица беглой деревни!.. Из Рима пришла к нашему нестроению. Переменил князь старый обычай — и вот замешалась земля-то. А как раньше-то мы жили — сла те осподи! Зато ныне гибель приходит докончательная. Известно, та земля, что обычай свой переменила, не долго стоит. К нестроению она нашему пришла!

Приходили и добрые вести. Князь Ноздреватый с татарским царевичем успешно ворвались в Орду, никакой обороны там не застали и успешно ее жгли, громили и грабили. Весь улус ордынского царя трещал под ударами ушкуйников и татарских и русских наездников… С Крыма через Перекоп вышли полки царя Менгли-Гирея, шли на север к Киеву, грозя Подольщине.

Сияюще прекрасны майские дни в тех русских местах. По зеленым лугам темные ракиты глядятся в светлую воду речек, что текут в неглубоких бережках. Увалы, склоны, горушки, вспаханные поля. По оврагам отцветает черемуха, несет оттуда сыростью, ландышами, звенят ключи. Подошел и Семик, веселый, весенний праздник за Троицыным днем: тут бы игры играть, хороводы водить, свирели свистеть нежно и жалобно да плясать, венки завивать. И не до плясу: такая воля божья — татарская сила идет.

И идут встречу на полдень оржаные рати, ползут, гремя железом, по полевым дорогам среди несеяных полей, среди сгоревших, брошенных деревень, шелестят вразброд лапти по земле мягким харанчиным шелестом, мнут цветы на обочинах дорог. Уходят полки в темные леса, под своды их, под лапы темных елей, острые шпили которых зубят весь горизонт; идут там рати в духовитой прели, во мгле, середь павших лесин, валежника, зеленых мхов, папоротников, и звуки протяжной песни иногда глухо отзовутся среди дерев, стоящих, что твои окаменелые воины. Чуя шум идущей силы, лесное зверье отбегает подальше, улетают и птицы, и только черные вороны сопровождают войска: знают — близка пожива. По вечерам горят сквозь дерева алые зори, месяц спеет по светлому небу за уходящим солнцем, на берегах речек полыхают теплины привалов, дым отгоняет комарье и мошкару. Всюду воины в шлемах, в толстых шапках и в железе, в стеженых тегиляях, с оружием, какое послал господь, или заботливый помещик, — от арабского дамасского меча и до топора на ухватистом топорище, до рогатины на березовом ратовище… Тени от воинов уходят трепетно между стволов в леса и там шевелятся тоже, словно легкие армии, — и тем чернее, чем ярче костры, на которых варят себе походное варево ратные люди… Все кругом полно красным светом, гремят голоса, отзываются бесконечным эхом, стучат топоры — валят сухостой, фыркают кони, ревет мясной скот, монотонно поют замиренные татаре, а то прогремит громом раскатистый смех из воеводина шатра, где в раскрытую полу видать, как алеет огонек лампады.

Великую силу эту собрала Московская земля… А милый окоем блестит неяркими звездами на светлом небе, одинокая березка ушла прямо в небо кудрявой головой, из черного ольшаника, толпящегося у болотники, тянет белые свои полога легкий туман, несутся свисты и раскаты соловья.

Груба, черна, как земля, сила народная, но и плодотворна и могуча. И пусть сюда с далекой степи за несеяной поживой конная, войлочная, овчинная Сила, сила Ахмата-царя, но эта медвяная, свежая среднерусская ночь так свежа, легка, молода, небо так мирно, что словно обещает всем людям русским в их бедных холстах да овчинах, что они превозмогут все, что они и на земле зажгут такую же прекрасную жизнь, какая теперь сыплется со светозарного неба, с душистых дерев.

Собранные с Москвы рати двигались на полдень, а на Север сказали всадники с грамотами, чтобы подымать русскую силу все дальше и дальше, в лесах, за озерами, в городах, селах, посадах — туда, к Студеному морю, и на Восток — к самому Камню, к Уралу, в Сибирь.

Стара Коломна, город в деревянных стенах, много видавший на своем веку, крепкая оборона подступов от степи к Москве, за спиной Рязани-города… Его держат в кольце четырнадцать деревянных многоярусных башен из толстых бревен, с захабами, башни помене — быки, в них упираются прясла стен. Бойницы прорублены в стенах в несколько рядов для подошвенного и для верхнего, затынного, боя. Стоит город Коломна крепкой обороной, ждет врага. Перед стенами и башнями Коломны бесконечные рвы в одну, две сажени глубиной. Глубокие и крутые, они извилистыми ходами охватывают кругом весь город, давая осажденному гарнизону возможность скрытно производить все нужные боевые передвижения. В части своей рвы эта залиты водой, в другой части забиты железными спицами, завалены железными колючками — «чесноком».

По этим рвам можно из-под стены крепости выбежать к надолбам, к отводам от стен Коломны из могучих дубов, поставленных отвесно в два ряда и прикрытых третьим рядом таких же бревен, так что получились длинные крытые коридоры, змеившиеся во всех направлениях. От Коломны эти надолбы шли в сторону степи на расстоянии до четырех верст до самого Караульного городка, что стоит на Рязанской дороге над Окой-рекой, Надолбы вились вокруг Коломны, как лапы осьминога, а там, далеко, в дремучем лесу, упирались в завалы и засеки — в широкие, до 30 саженей, валы нарубленных, наваленных вершинами к врагу деревьев…

Вечер навис над Коломной, когда к ней подъезжал князь и воевода Андрей Васильевич Меньшой. Чернели на облачном небе все башни Коломны, на самой высокой, над проезжими воротами, висел зажженный слюдяной фонарь. Сумерки отразились уже в реках Москве и в Коломенке, густели в лесах, отряд ехал крупной рысью по гремучим мостам через канавы да рвы.

— А крепок городок! — сказал с удовольствием Андрей Васильевич Меньшой, молодой и красивый человек, ехал он на буланом татарском бахмате. — Крепка будет оборона, коли Ахмат-царь полезет тут против нас…

— Не пустим! — горячо воскликнул подскакавший сзади князь Иван Иваныч Малый, которого уже в Москве потихоньку величали царевичем. — Расшибем! Видал, дядя, кака за нами сила!

Андрей Васильевич покачал головой. Он был так же выдержан, так же осторожен, как и старший брат, Иван Васильевич. Сила, верно, с ними шла немалая, да и против них могла стать сила поболе… А главное — против шла сила старая, которой уже все давно привыкли покоряться, Татаре шли медленно, надо быть выжидая подмоги от круля Польского, а это значило, что дело будет очень трудно… Тревожило князя Андрея и отсутствие других братьев — Андрея Большого да Бориса…

— Что сила! Сила-то нужна, а нужен еще и ум! — отозвался князь Андрей, мерно, в лад рыси, подымаясь и опускаясь в татарском седле с высокой лукой. — Сила слепа, ум зряч, ум правит силой. Наше дело, Ваня, стоять и приказу ждать… Отец твой дело знает!

Горячность племянника гневила князя Андрея; тихий, последыш в семье, общий любимец, он рано осиротел и любил своего старшего брата Ивана Васильевича, накрепко верил ему, как отцу, из его воли не выходил. Хоть и не все он понимал, но чуял, какое великое дело подымал Иван Васильевич. Ведь со стороны Москвы давно в эти далекие степи шли невидимые, хитрке надолбы скрытой московской политики, которые так блистательно оправдали себя уже на Новгородском Севере…

Он обернулся в седле, увидал, как мелькает шапка царевича Данияра среди итальянских беретов кучки греков. Царевич Данияр еще вчера пристал к их отряду, двигаясь слева от Касимова. Выходило, что на левом фланге, обороняя Москву, стояло противу ордынского царя Ахмата татарское же войско.

«Добро! — подумал Андрей Васильевич, — Пусть татары бьют татар! Дело подходящее! Ино и лам пора выучиться бить врагов великой хитростью, а не только дуром на него голой силой лезть. Горячка вредит!»

На багровом закате десятисаженная воротная башня Коломны вздымалась, словно черная свеча над оборонным мостом, что навис из-под ворот, горела лампада перед темным Спасом. Над воротами молчал сплошный колокол. Всюду, с моста, со стен, с башен, смотрели ратные люди, молча стояли за зубцами с копьями, бердышами, луками. Люди Родольфо Фиоравенти хлопотали тут же, налаживали на стене у полуденной башни пушку… На площади в крепости горели костры, и их отблески играли на деревянном