в славе и почестях, присваивают себе чужие успехи, а общественность, двор, может быть, и народ — им верят!.. Подумать только, моя 8-я армия сыграла решающую роль в том, что неприятель оставил Львов в четырнадцатом году без боя, а Рузский вошел в город и всю заслугу по овладению столицей Галиции приписали ему! Теперь этот плакса Николай Иудович интригует вместе со старой перечницей, графом Фредериксом, против меня и против своих бывших соратников… Он хотел бы остановить наше наступление в зародыше, чтобы не было контраста с его беспомощностью… Ловок только подъезжать к царю с поздравлениями да с орденами… Как лихо он самодержцу «Георгия» преподнес!.. Поэтому и обретается на Ставке в звании «состоящего при особе государя-императора»… Обидно за войска, что бездарности вроде Куропаткина и Иванова подрезают крылья боевым орлам… Ну да бог с ними… С божьей помощью я еще могу что-то сделать, тем более отогнать от себя всю эту пакость! История разберет, как было дело, а теперь главное — победить!»

Морщинки горечи, состарившие было лицо генерала, разгладились, он подошел к сейфу, отомкнул его и достал копию записки Алексеева царю, разосланную по приказу Николая командующим фронтами накануне совещания в Ставке 1 апреля. Полистал изящно переплетенную рукопись, приложенные карты, схемы. Вернулся к большой настенной карте.

«Михаил Васильевич прав, когда считает, что Германия и Австро-Венгрия будут в кампании нынешнего года напрягать все свои значительные силы и средства для достижения решающего успеха на том или ином фронте. Если Верден окажется для немцев орехом не по зубам, то они, конечно, повернут все основные силы на Восточный фронт и попытаются смять Россию… Он правильно ставит вопрос: как решать нам предстоящую в мае задачу — отдавать ли противнику инициативу, ожидать его натиска и готовиться к обороне, или, наоборот, упредить его. Если мы упредим неприятеля началом наступления, заставим его сообразоваться с нашей волей и разрушим планы его действий, то кампанию мы выиграем… Эх, если бы мне дали командование всеми нашими фронтами! Я не только летнюю кампанию выиграл бы, но и Австрию выбил бы напрочь из игры… А за ней и Германии ничего не оставалось бы делать, как просить мира!» — пронеслось в голове генерала, но он усмирил свою гордыню.

Вновь и вновь размышлял Брусилов над оценкой, которую дал положению на русско-германском фронте генерал Алексеев.

«Действительно, наши силы растянуты на тысячу двести верст и фронт уязвим всюду… Железнодорожная сеть наша развита слабо и не обеспечивает быстрой переброски резервов в достаточных количествах. Это лишает нашу оборону активности и не обещает успеха в случае, если где-то в одном месте неприятель сконцентрирует свои силы для прорыва… Мы просто не сумеем подтянуть по бездорожью резервы. Но это же лишает и противника возможности оперативно маневрировать своими резервами и дает нам возможность нанести ему удар… удар… Прав Алексеев, когда предлагает готовиться к наступлению в начале мая, упредить противника и заставить его сообразовываться с действиями наших войск, а не подчиниться его планам, пассивно обороняясь и выжидая, куда он ударит… Напрасно только он отдал первенство в наступлении Северному и Западному фронтам. Это все отрыжки довоенной стратегической игры. Как тогда настроились Алексеев, Эверт и другие — наступать на Восточную Пруссию, так до сих пор и не могут думать иначе. Давно пора было сделать выводы и обрушиться на Австрию… Севернее Полесья, в лесах, болотах и наступать труднее… А ведь не надо было совещания в Ставке, чтобы узнать, что ни Эверт, ни Куропаткин наступать не хотят… Как они в присутствии его величества юлили и отнекивались от наступления!.. Возмутительно! Куропаткину с его пессимизмом только в могильщиках служить, а не в армии, которую прославил Суворов! И Эверт от него недалеко ушел — как они объединились против меня, когда я заявил его величеству, что Юго-Западный фронт будет наступать! М-да-а! Теперь необходим успех, иначе ославят „генералом от поражений“, как Куропаткина… А ведь они будут ставить палки в колеса…» — возмущался Брусилов и снова усилием воли отогнал от себя неприятные мысли, мешавшие думать о предстоящем деле.

Задача стояла гигантская. Накануне войны все генеральные штабы исповедовали теорию, по которой наилучшей формой маневра считался обход одного или обоих флангов противника с целью его последующего окружения. Практика войны опрокинула эту теорию, поскольку сразу сформировались сплошные позиционные фронты. Пришлось прорывать сильно укрепленные позиции неприятеля фронтальными ударами, которые из-за небывало возросшей силы огня сопровождались огромными потерями наступающей стороны.

«Господи, сколько же солдат погибнет, ежели следовать канонам войны! — заранее сокрушался Брусилов. — Ведь не скроешь от неприятеля, да еще располагающего аэропланами для разведки, концентрацию воинских масс, подтягивание артиллерии к участку прорыва… Обдумаем-ка еще раз все…»

От настенной карты он отошел к столу, где были разложены схемы участков его фронта. Широко расставленными руками оперся о стол.

«Да! Быть по сему!.. — решительно поднял он голову. — Каждая из четырех армий и некоторые корпуса выбирают свой участок прорыва и немедленно приступают к его подготовке.

Начнем атаку сразу в 20-30 местах, чтобы лишить неприятеля возможности определить направление главного удара… Правда, такой образ действий имеет свою обратную сторону — я не смогу на главном направлении сосредоточить столько сил, чтобы сразу пробить брешь… Но сделаю обратное тому, чему учат германские стратеги: выберу тот план, который подходит именно для данного случая. Легко может статься, что на месте главного удара я получу лишь небольшой успех или совсем его не добьюсь. Если большой успех окажется там, где я его сегодня не жду — что же, направлю туда все свои резервы, и с богом…»

На душе командующего стало немного легче после того, как он принял окончательное решение.

«Теперь надо убедить в этом командующих армиями и начальников их штабов, чтобы они донесли мои мысли до войск, дружно ударили по неприятелю… Ох и сильны же у них каноны и формулы, высиженные бездарностями в генеральских эполетах…

Бог даст, уломаю своих-то!..»

Когда маленький, сухой и подвижный Брусилов решительными шагами вошел в главный зал таможни, где должно быть совещание, вокруг стола, установленного в центре помещения, уже сидели его генералы. Три генерал-адъютанта и генерал-лейтенант, генералы и полковники, собранные для важного сообщения, дружно встали при появлении главнокомандующего.

— Прошу сесть! — скомандовал Брусилов и оглядел зал. Он был светел и просторен. По распоряжению генерал-квартирмейстера, ведавшего также вопросами контрразведки, из всего здания были удалены люди и все двери опечатаны. Только члены военного совета были пропущены в зал.

Брусилов рассказал о совещании под председательством царя в Могилеве, о решении Ставки наступать Западным фронтом и о том, что Юго-Западному фронту выпала роль поддержать войска соседа, отвлечь на себя внимание неприятеля. Затем главнокомандующий изложил свою идею о нескольких одновременных ударах, вводящих противника в заблуждение…

Генерал говорил убежденно, подкреплял свою теорию примерами удачных действий с начала войны. По мере доклада он с недоумением и возмущением стал замечать, что на лицах соратников не видно уверенности. Первым свои сомнения в успехе задуманного Брусиловым наступления высказал генерал- лейтенант Каледин. Каледин стал командующим армией вопреки желанию Брусилова. Более того, Алексей Алексеевич по приказу царя был вынужден сдать ему свою любимую 8-ю армию, хотя и предлагал назначить ее главнокомандующим более решительного генерала — Клембовского.

— Я убежден, — говорил Каледин, развалясь на стуле, — что нанесение удара Юго-Западным фронтом грозит нам большими опасностями…

В памяти Брусилова всплыло тупое и завистливое лицо Николая Иудовича Иванова, злобный оскал Эверта, простодушное хлопание глазами дурашливого Куропаткина, недовольное подергивание усами