И Пушкин рисует жесткое, досадующее состояние души неверующего, этого отщепенца рода человеческого:

В этих стихах Пушкина мы не найдем никакой проповеди веры, в них прозелитизма нет. Зоркое внимание юноши поэта аналитически вскрывает проблему души, и природа индивидуального неверия — при разуме «немощном и строгом» — показана едва ли не впервые классически во всей огромной свежей мрачной силе…

Эта ранняя вещь Пушкина перекликается, по сути дела, с другим его, уже поздним стихотворением «Странник», написанным под конец жизни поэта (1835 г.).

Пушкин гениальной своей натурой уже в юности чуял, усматривал, прозревал основные темы жизни человеческой, как некие четкие константы, работал с ними, уходил от них и снова возвращался, к ним.

Ни «Безверие», ни «Странник» популярности не получили. Однако есть еще стихи этой же темы, созданные между указанными датами в 1829 году и начинающиеся строками:

Они явно повторяют приведенную выше строку из «Безверия»:

что доказывает непрерывность темы в душе поэта.

Наконец, в авторском черновике этих стихов мы, вместо начальных двух строф, видим строфу, которая была отброшена поэтом и которая опять же выразительно доказывает преемственную связь стихотворения этого с «Безверием»):

Пушкинское экзаменационное «Безверие» прозвучало тогда немодно в светской толпе, захваченной вольтерьянством, но эта тема никоим образом не могла утратить своей глубочайшей значимости от столь преходящих обстоятельств.

Лицеист И. И. Пущин, проживший все школьные шесть лет в Лицее в комнате № 13, рядом с № 14, где жил Пушкин, рассказывает в своих «Воспоминаниях» о последнем дне их пребывания в Лицее.

9 июня 1817 года состоялся выпускной акт, прошедший скромно, без блеска. Царя на этом акте сопровождал только один министр народного просвещения, князь Голицын. Окончивших Лицей по старшинству успехов представили императору, объявили им их служебные чины и награды — Пушкин был девятнадцатым. Взяв министра под руку, государь пошел по внутренним помещениям Лицея.

— Хочу посмотреть, как молодые люди собираются! — сказал он.

В коридорах, в комнатах все было вверх дном, всюду были раскрыты, разложены вещи — ящики, чемоданы, корзины. Отъезд!

И Пушкин тоже возился у себя в комнатке с вещами, укладывался, перебрасываясь шутками и замечаниями сквозь тонкую переборку с заболевшим Пущиным — тому приходилось задержаться. Пушкин же торопился — сразу же после обеда он уезжал в Петербург, за ним уже пришли лошади. Верный дядька Никита Тимофеевич Козлов помогал своему молодому барину укладываться. Взволнованные, грустные, сели бывшее лицеисты за последний обед — еще бы, впереди и разлука, и новая жизнь:

Свобода!

Петербург!

Петербург не Царское Село, тонущее в утешном шелесте, в шуме листвы парка, в плеске фонтанов, в молчании мраморных статуй и дворцов, в чтении французских поэтов.

Петербург — «город Петра», столица государства.

Петербург — ворота в море. Окно в Европу.

Петербург — на воде: не то Голландия, не то Венеция. Петрову столицу режет пополам мощная Нева.

Богата водами Нева: в нее сброшены, слиты воды трех тысяч пятисот речек, рек и пятидесяти тысяч озер суровой Озерной области — области гранитов, песков, сосен. Чистые, как стекло, глубокие воды Невы текут стремительно в гранитных петербургских набережных, обставленных тяжелыми розовыми гранитными парапетами. Плиты парапетов прерваны величественными полукружиями каменных лестниц, сбегающих к самой воде. По набережным в гранит намертво вделаны тяжкие чугунные кнехты и железные