Офицеры просемафорили друг другу руками.

Танкист понял, что летчик сел на вынужденную, что он — один и от своей машины никуда не уйдет.

Танкист рад был бы выручить товарища, попавшего в беду. Он вспомнил, какую помощь наземным войскам оказывали летчики. Перед ним на мгновение встала недавняя картина: солдат-пехотинец, проводив взглядом уходившие в сторону противника бомбардировщики, сказал: «Вот сейчас там дадут! Вот дадут! — и тихо, с величайшей любовью и тревогой в голосе, добавил: — только бы все возвратились, орлы!»

А что может сделать он, командир танка, для одного из них — орла не только в небе, но и на земле? «Видать, храбрый, самоотверженный парень, — думал танкист об Осокине, — не оставляет боевую технику. А ведь в лесу — фашисты. Чем отобьется от них?»

Пробраться к самолету можно только окружным путем. Сколько километров в этом пути? Для человека — два, три, а для танка все десять! Сейчас нечего и пробовать! Сейчас для него самое главное — выполнение поставленной задачи, и надо, значит, свертывать не вправо, к самолету, а влево, где старик отыскал гать.

Танкист постарался дать понять летчику, что ему не дадут долго «загорать».

Сергей Осокин понял, что танкисту нельзя задерживаться, что танк должен уйти, как утром уходили самолеты эскадрильи по заданному курсу, что ему, остающемуся на месте, надо держать ухо востро: в лесу — танкист предупреждал — враги. И хотя Сергею догадка насчет этого неоднократно приходила в голову, сейчас от сознания, что это именно так, нервы напряглись до крайности. Конечно, свои не оставят его, но когда подойдут свои?

По сигналу командира разведчики собрались в танк, и, пыхнув дымком, теперь заметным, потому ли что над лощиной прояснилось, или потому что Сергей следил за ним, танк ушел.

Серый день незаметно клонился к вечеру.

Сергей, конечно, не мог знать, что офицер-танкист, познакомившийся с ним через топь на расстоянии, сделает для его спасения все, что только можно сделать для самого близкого, родного человека. Капитан надеялся главным образом на помощь из собственной части. Он представлял, как командир части отдаст короткое приказание и как начнет суетливо распоряжаться инженер-майор Могилевский. Скорей всего, инженер пришлет на По-2 механика. Лучше бы — Мысова! А может, лучше никого не ставить под удар? Где-то здесь, рядом — фашисты. Если они сунутся к самолету, Сергей один сумеет сделать то, что неизбежно придется делать и вдвоем и втроем, — он сумеет дорого обойтись врагу!

Командир танка, верно оценив обстановку — только танкисты, двинувшись немедленно в запланированный рейд, могут подоспеть на выручку к летчику, — спешил. Результаты его разведки ускорят дело. Ускорить разведку! Он стоял в башне с откинутым люком и, обняв за плечи старика-проводника, кричал ему в самое ухо:

— Веди нас скорее, дед. Поаккуратнее, дед!

Надо отдать ему должное, дед знал местность. Разведчики благополучно пробрались по тряской гати, незамеченными приблизились к селу, установили то, что нужно было им установить.

К вечеру танковое подразделение разгромило противника в разведанном селе, взяло в обхват прилегающий к селу лес; автоматчики начали прочесывать чащу.

Офицер-танкист, обнаруживший Осокина, с разрешения командира поспешил на замеченную поляну, к летчику.

Самолет, замаскированный ветками, стоял на месте, почти у самых деревьев на опушке.

Танкист крикнул:

— Выходи, друг!

Никто не отозвался.

Темнота затопляла поляну: скоро в двух шагах ничего не стало видно. Пришлось отложить поиски до утра. Танкист кричал еще и еще, но в ответ не раздавалось ни звука.

Однако и наутро поиски не дали результатов. Самолет стоял, казалось бы, в полной исправности — огромная красивая птица, в каждом изгибе своего тела таящая стремительную силу. От самолета к топи вел след — притоптанная трава.

Были обнаружены и другие следы: будто к поляне шла целая вражеская рота. На соснах у самолета, на уровне человеческого роста, сбита кора — стреляли. А может, это стреляли по гитлеровцам наши пехотинцы?

Летчика во всяком случае ни живого, ни мертвого найти не удалось.

К исходу дня из авиационной части прилетел инженер-майор. Он моментально договорился, танкисты «в порядке боевого взаимодействия», как он выразился, вытянули самолет на ровную площадку, выставили к нему часовых. Инженер исписал несколько листов бумаги — составил акт, дал его подписать свидетелям и офицеру, видевшему Осокина в том числе.

«Проявил бы оперативность пораньше, — подумал тот, — глядишь, уцелел бы человек».

В памяти всплывала одинокая фигура летчика и его жест, категорически отрицающий предложение уйти от самолета. Он оставался на посту. И танкисту горько было сознавать, что он не сумел помочь человеку.

Маша слегла с температурой сорок, в жесточайшем бреду. В большей степени, чем болезнь, сломили девушку переживания. От Андрея перестали приходить письма. Томимая дурными предчувствиями, Маша послала в часть запрос и не получила ответа. Что же случилось с Андреем? Пропал без вести? Погиб?

«Конечно, погиб... — горестно решила Маша и не плакала, а только все шептала, звала про себя: — Андрей, Андрей». Друзья даже не знали, как утешить ее.

Друзей у Маши было много. Когда она заболела, у ее постели дежурили девушки — подружки с завода и соседки. Приходил проведывать секретарь цехового партбюро и мастер, тот, что был с делегацией в Действующей Армии и привез ей последнее письмо от Андрея,

Какое радостное, какое хорошее было письмо! Андрей писал, что как эстафету приняли фронтовики дорогой подарок с Урала. И пусть верят невесты, матери, сестры: их труд, помноженный на ратный труд солдат, принесет победу.

Не только труд, не только силы, а и жизнь пришлось отдать ее жениху. Все понимали, как тяжело Маше. Но никто не мог понять, что еще не давало ей покоя. В бреду она твердила о какой-то каменной бабе. Но никто же не знал, что перед тем, как Маше слечь, с ней произошел вот какой случай.

Однажды, справившись в который уж раз на почте о письмах и получив ответ: «вам, дорогая, опять ничего нет», Маша, в отчаянии, сама не понимая зачем, пошла мимо завода, прочь из поселка. Ноги вязли в грязи. Мелкая осенняя морось мочила непокрытые косы.

Шла Маша, шла, карабкалась в гору, будто надеялась, что станет легче, если доберется она до вершины.

И добралась. Огляделась и поняла, в какую даль попала. Та самая гора, верх с которой словно срезан, а нижний, усеченный конус венчает поляна с озером. На противоположном склоне — Маша знает по весенней своей прогулке — избенка для притомившихся путников. «Зайти, что ли, чтобы не мокнуть под дождем», — безразлично подумала Маша, лишь сейчас заметив дождь, и двинулась краем поляны. Дождь, собственно, кончался. Стало светлее. Избушку Маша увидела издалека; кровля ее масляно блестела, как шляпка переростка гриба, притулившегося у корней сосны.

Бывает у человека состояние такой смятенности, что идет он, сам не зная куда, да еще так спешит, что не может остановиться ни на секунду. Маша бежала к избушке, будто за ней гнались. Но то ли она была легка на ногу, то ли сосны шумели, заглушали шаги, приблизилась она к двери неслышно и заглянула в щелку под притолкой. В полумраке помещения, дохнувшего ей в лицо теплой прелью, маячили две