вовремя. Вернулся ефрейтор Норицын.

– Комбат приказал – уничтожить кабели к эээ…, в общем, к такой-то матери.

– Комбат?

– Да, он в роте сейчас.

– Понятно… Первое отделение! Есть возможность отличиться!

Юрчик торопливо надел вещмешок:

– Смирнов, поведешь дорогу показывать! – бросил он одному из разведчиков.

– Смирнитский я, товарищ младший лейтенант. А чего ее показывать? Мы как слоны лыжню натоптали.

– Не рассуждать! Вперед!

Десантники попрыгали на месте, проверяя – не бренчит ли снаряжение, и пошли на спуск к речке.

Каждый шаг давался с трудом – спуск ночью по берегу, заросшему кустами, чреват опасностями. Полуметровый слой снега скрывал все, что угодно – от валунов до стволов деревьев. Шагать приходилось высоко. Да и шума было, как от стада коров.

Кусты трещали, кто-то упал, сбряцав котелком, кто-то матюгнулся вполголоса.

Наконец спустились на лед реки и зашагали по сугробам. Юрчик шел вторым после разведчика, чью фамилию он так и не мог запомнить.

На противоположный берег поднялись не так шумно – подниматься всегда легче – лесенкой, один за другим.

– Пить хочу, сил нет, – тяжело дышал замыкающий маленькую колонну Миша Иванько. – Товарищ младший лейтенант! Там промоина. На обратном пути наберем водички?

– А что, фляжка пуста уже у тебя? – утирая пот с лица – мороз, а ходьба на широких лыжах по ночному лесу способствует согреванию организма, – ответил вопросом Юрчик.

– Да концентрат этот – соленый, ужас!

– Терпи. На обратном пути попьешь. Далеко до кабеля?

– Километр, примерно.

– Отлично… вперед, вперед, вперед!

Смирнитский протянул свою фляжку Иванько. Тот сделал несколько больших глотков и пошел…

Кабель нашли быстро. Пережгли термитными шариками в четырех местах, куски же выбросили подальше.

Немцы здесь не бродили зимой – целина нетронутая. Так что времени много. Часа два, а может и больше. Не любят немцы ночью по лесам ползать.

Поэтому не спеша тронулись обратно. На речке наполнили фляги ледяной водой. Иванько, как самого легкого, положили на лыжи, и он подполз к промоине. Напился сам, потом и фляжки наполнил.

А через час его скрутило от боли в животе.

Санинструктор Белянин ничего не мог понять – любое прикосновение к животу вызывало у рядового дикие стоны.

– Мама, мама, ой, мамочка!

– Хрен его знает, товарищ младший лейтенант, – растерянно чесал затылок санинструктор. – Живот тугой, как барабан. На аппендицит не похоже. Может, отравился чем?

– Да чем он травануться-то мог? Не водой же из реки?

Пришлось соорудить волокуши и тащить его в батальон.

Еще час прошел в томительном ожидании. И немцев с той стороны, и санинструктора Белянина.

Вернулся он мрачнее тучи.

– Помер Иванько.

– Как?! – всполошился взвод.

– Как, как… Взял да помер. Скрутило парня так, что разогнуть не смогли.

– Сержант Заборских! Вещмешок его дай, – заиграл желваками Юрчик.

Младший лейтенант начал рыться в мешке. Гранаты, патроны, тротил, лыжный ремнабор, смена белья, продукты…

Продукты!

Командир взвода достал шесть пустых бумажных оберток из-под горохового концентрата.

– Батюшки-светы! – изумился Белянин. – Так он что… Шесть упаковок сожрал?

Юрчик хмуро кивнул.

– Так это он, почитай, ведро супа разом умял… Таперича и понятен ход… Заворот кишок у парня случился…

– Все всем понятно? – спросил Юрчик. – Командиры отделений! Довести до личного состава, что продуктовый НЗ не трогать ни под каким предлогом.

А сам стал готовиться к неизбежному вызову к комбату, а то и комбригу. А Тарасов был суров на расправу…

– Значит, вас выпустили в сороковом году? Так? – Фон Вальдерзее быстро писал и морщился, когда табачный дым попадал ему в глаза.

– Так. За примерное поведение.

Обер-лейтенант кивнул. И подумал, что это термин «примерное поведение» означает не что иное, как сотрудничество с ГПУ.

– А призвали в Красную Армию с началом войны?

– Да. На третий день. В звании майора.

– Так быстро? И что это значит, по-вашему?

– Значит… Значит, был востребован как специалист.

Немец улыбнулся новому подтверждению своей версии. Стучал десантник на товарищей по камере, ой, стучал…

– А жена с дочерью?

Тарасов вздохнул:

– Арестовали сразу двадцать второго. Как немку. Думаю, что расстреляли.

– Почему так думаете?

«Ну что… Пора закидывать удочку?» – подумал подполковник.

– В июне сорок первого были арестованы все немцы, проживавшие в Москве. И нет никаких известий об их судьбе. Зная нравы НКВД, могу предполагать, что все они были уничтожены.

Фон Вальдерзее не удивился. Он был наслышан о действиях ГПУ, вернее НКВД. Один тридцать седьмой чего стоил. Вот взять этого подполковника – грамотный же специалист, бригадой – надо отдать должное – руководил умело. Немало нервов десантники вермахту потрепали. А вот посадили тогда его ни за что. Просто за связь с «врагами народа». И вот еще жену арестовали и расстреляли. На это и надо, пожалуй, давить. Клиент, кажется, может поплыть. И вербовка высококлассного специалиста принесет огромную пользу и Германии, и лично обер-лейтенанту Юргену фон Вальдерзее, офицеру разведотдела сто двадцать третьей пехотной дивизии.

Конечно, абвер заберет Тарасова к себе, но вслед за подполковником может пойти наверх и обер- лейтенант. Главное сейчас – установить максимально возможное в данной ситуации доверие, чтобы Тарасов не представлял себе дальнейшей жизни без фон Вальдерзее.

– Да… Сложная у вас сложилась жизнь… – посочувствовал немец русскому десантнику.

Тарасов вдруг широко улыбнулся:

– А у кого она сейчас легкая? Война есть война.

– А что вы почувствовали, когда догадались о расстреле жены?

Тарасов помрачнел. А в душе снова улыбнулся. Последнее письмо от Нади и Светланки он получил за несколько дней до выхода бригады на задание.

Они жили у отца Николая – Ефима – в том же Кировском краю. Никто его не убивал. Церковь закрыли, да. Превратили ее в колхозный склад. Отец работал в нем сторожем. И продолжал служить литургию по ночам. Среди пыльных мешков и промасленных запчастей. Единственными участниками литургии были облупленные лики святых со стен. И наглые крысы, таскающие колхозное зерно. Надя писала, что