Чалыкушу снова приглашала его к большому ореховому дереву на ранний завтрак. На столике уже стояло молоко, которое, как она обещала, ароматно пахло грушами; рядом — маленькие провинциальные чуреки и блюдечко с чем-то розовым, похожим на варенье.
Феридэ помазала чурек этим вареньем и протянула Кямрану:
— Любуйся искусством моих рук. Не знаю названия чуреков, но варенье зовется гульбешекер.
Феридэ опять взяла низенькую кухонную скамейку и села у ног Кямрана.
— А теперь скажи, Кямран, нравится тебе гюльбешекер?
— Нравится, — улыбнулся молодой человек.
— Ты любишь гюльбешекер?
— Люблю.
— Нет, не так, Кямран… Скажи: «Я люблю гюльбешекер».
— Я люблю гюльбешекер, — повторил Кямран и засмеялся, не понимая смысла этой странной прихоти.
Щёки Феридэ горели румянцем, глаза искрились, ресницы смущённо подрагивали. Она наклонилась к Кямрану и взволнованно просила:
— Ну, ещё раз, Кямран: «Я люблю гюльбешекер!»
Молодой человек восторженно смотрел на её вздрагивающие губы; они даже чуть кривились, как у ребёнка, который готов заплакать, если ему не дадут то, чего он просит.
— Я очень люблю гюльбешекер. Очень люблю… Так, как ты хочешь…
Феридэ радостно хлопала в ладоши. Губы её смеялись, а из глаз текли слёзы. Она подтрунивала над собой, словно стыдила кого-то чужого, расстроившегося из-за пустяка:
— Как глупо, как глупо так радоваться оттого, что похвалили твоё искусство!
Феридэ вытирала слёзы, но они все текли и текли. Вдруг она приглушенно вскрикнула, закрыла лицо и, плача, побежала в дом.
* * *
Через несколько дней под вечер Кямран и Азиз-бей возвращались с рынка. У ребятишек вошло в обычай, заметив их издали, выстраиваться у ворот в ожидании подарков — фруктов, конфет, шоколада.
Кямран одарял попрошаек, и вдруг кто-то бросил ему под ноги горсть мелких камней. Наделив последнего малыша, он оглянулся. Это была Чалыкушу. Она стояла чуть поодаль под большим каштаном и делала рукой какие-то знаки.
— Вам, должно быть, понятен смысл, Кямран-бей? Ведь существую ещё и я…
Как всегда, собираясь пошутить или наказать кузена, Феридэ обращалась к нему на «вы».
— Выходит, вы раньше времени дали мне отставку, — с улыбкой продолжала она. — А где же моя доля? Думаете, ваши старые проделки забыты, эфендим? Или — плата за молчание, или — сегодня вечером за столом я оглашу историю, которая произошла у чинары.
Феридэ смеялась, показывая Кямрану кончик розового языка, как она делала десять лет тому назад у этих же ворот. Кямран достал из кармана пальто коробку.
— Разве я ещё не рассчитался, Феридэ? — спросил он. — Вот так совпадение! Как раз сегодня я купил шоколадные конфеты с ромом. Хотел сам съесть тайком… Но если мне угрожают разоблачением, что поделаешь…
Лицо Феридэ озарилось детской радостью.
— Ах, как чудесно! — воскликнула она.
— Но с одним условием, Чалыкушу: я сам положу их тебе в рот.
— То есть как это?
— Очень просто. Как я хотел это сделать десять лет тому назад.
Кямран поднёс конфету к губам Феридэ. Она на мгновение заколебалась, затем подалась вперёд и взяла её губами.
Съесть подобным же образом вторую конфету Чалыкушу отказалась, несмотря на настойчивые просьбы Кямрана.
— Дай сюда, — сказала она. — После ужина мы съедим её вместе с Недждетом.
— Феридэ, давай пройдёмся до той изгороди. Посмотрим на море. Оно такое прекрасное! Будем разговаривать и любоваться им.
— Хорошо. Только надо отнести домой коробку. Одну минуту.
Впервые Кямран осмелился дотронуться до Феридэ, он схватил её за руку:
— Нет, Феридэ, я не верю. Скажешь: «Подожди минуту…» — и не придёшь. А если придёшь, то, кто знает, когда и как… Знаешь, я потерял уже к тебе доверие.
Феридэ ничего не ответила, лишь потупилась и медленно поплелась рядом с Кямраном.
В этот вечер Кямран был грустен, рассеян. Он уже не мог сдерживаться и всё время жаловался, отрывисто, бессвязно.
На море уже опускались вечерние сумерки, вдали показалась стая птиц.
— Посмотри, Феридэ, — сказал Кямран, — скоро и ты улетишь, как они… Да?
Феридэ молчала.
— Скажи, неужели ты без сожаления расстанешься с тётушками, двоюродными братьями, сёстрами, со своими друзьями, с этими местами, где проходило твоё детство?
И опять она ничего не сказала.
— Неужели, если ты счастлива в своём доме и несёшь счастье другим, тебе не будет больно за наше гнездо, которое осиротеет без тебя?
Феридэ не отвечала, даже не слушала. Она писала что-то огрызком карандаша на коробке, что-то зачёркивала…
— Не хочешь отвечать? — спросил Кямран.
В голосе его звучала обида. Чалыкушу задумчиво посмотрела на кузена.
— Прости, Кямран. Мысли мои блуждали далеко. Я прослушала, что ты сказал. Мне вспомнилась старинная песня, которую я некогда слышала, но потом забыла… Не знаю почему, именно сейчас я вспомнила её. Вот слова, я записала, чтобы опять не забыть. Хочешь, прочти. Извини меня, я продрогла, пойду домой.
Кямран прочёл четыре строчки, написанные неразборчивым почерком Феридэ:
VI
Феридэ стала избегать Кямрана. Она угадывала все его хитрости, разрушала все ловушки, которые он расставлял, стремясь остаться с ней наедине. А разговаривая с кузеном в присутствии посторонних, она не смотрела ему в лицо, отводила глаза.
На четвёртый день под вечер все домашние вместе с детьми ушли в гости. Вернуться они должны были не раньше вечернего эзана.
На улице сердитый ветер гнал тучи пыли, свистел и завывал на окрестных холмах. Но Кямрану не сиделось дома, и он вышел побродить.
