маленький.

Пока я искала глазами заведующего отделом образования, маленький мужчина подошёл ко мне. В темноте трудно было различить черты его лица, я только заметила, что в глазу у него поблёскивал монокль.

— Вы учительница? Честь имею… Я новый заведующий отделом образования Решит Назым. Почему здесь так темно? Не школа, а настоящий хлев!

Я распахнула классную дверь и сказала:

— Здесь немного светлее, эфендим.

Маленький господин как-то странно переступал. Для такого крошечного роста походка его была чересчур важной.

Переступив порог, он остановился и, размахивая рукой, словно на митинге, заговорил:

— Мон шер[68], ты посмотри! Какой миз́ер[69], какой миз́ер! Нужны тысячи свидетелей, иначе не поверят, что это школа. Каким надо быть радикалом!.. Ну, ты видишь, я тысячу раз прав, когда говорю: «Или всё, или ничего!»

Теперь я разглядела гостей получше. Новый заведующий отделом образования, который на первый взгляд показался мне мальчишкой, каким-то новоиспечённым денди, был человеком лет пятидесяти, без всяких признаков растительности на лице. Он всё время играл бровями, вертел глазами, при каждом слове его сморщенное личико принимало новое выражение.

Что касается второго, то это, напротив, был высокий сухощавый мужчина с тоненькими усиками. Он был такой длинный, что невольно горбился.

Заведующий отделом образования опять обратился ко мне:

— Ханым-эфенди, позвольте представить вам моего друга. Мюмтаз-бей — инженер губернского правления общественных работ.

Я ответила, чтобы хоть что-нибудь сказать:

— Вот как, эфендим?.. Очень приятно…

Заведующий отделом образования бродил ко классу, притопывал ногами, словно испытывая прочность пола, и концом своей тросточки дотрагивался до парт и учебных плакатов.

— Мой дорогой, у меня великие прожекты. Я всё разрушу и заново построю. Это будут школы чистые, светлые! Горе тем, кто не даст мне ассигнований, которые я прошу! Я приехал в этот край, имея кое-что про запас. Стамбульская пресса, как артиллерийская батарея, находится в боевой готовности. Стоит мне подать маленький сигнал — и бах!.. бух!.. Начнётся страшная бомбардировка. Ты понимаешь? Или я претворяю в жизнь все планы, которые у меня в голове, или покину этот пост!

Без сомнения, все эти красивые слова говорились только для того, чтобы пустить пыль в глаза мне, бедной деревенской учительнице.

Решит Назым поправил монокль и спросил:

— Сколько у вас учеников?

— Тринадцать девочек и четыре мальчика, эфендим…

— Хм, на семнадцать человек одна школа? Странная роскошь… Ты осмотришь здание, Мюмтаз?

— К чему?.. И так всё видно.

Я заметила, что пока заведующий отделом образования распространялся о своих грандиозных «прожектах», Мюмтаз-бей украдкой поглядывал на меня. И вдруг он заговорил на ломаном французском языке, — очевидно, чтобы я не поняла.

— Послушай, дорогой… Заставь учительницу под каким-нибудь предлогом откинуть чаршаф. Сквозь чадру её лицо сверкает, словно звёздочка. Как она сюда попала?

Заведующий отделом образования пытался сохранить невозмутимость, но слова приятеля, кажется, покоробили его. Он ответил на ещё более скверном французском языке:

— Прошу тебя, мой дорогой… Мы ведь в школе. Будь серьёзным.

Решит Назым оттянул морщинистую кожу на подбородке, словно эта была резина, и задумался о чём-то. Наконец он решительно обернулся ко мне:

— Ханым-эфенди, я закрываю эту школу.

— Почему же, бей-эфенди? — удивилась я. — Что-нибудь случилось?

— Ханым-эфенди, детей невозможно воспитывать в таком безобразном здании. Да и учеников мало… Пока я работаю в вилайете, все мои усилия будут направлены на то, чтобы большинство школ имели дешёвые, но изящные, безупречные в санитарном отношении и модернизированные, то есть современные здания. А сейчас, будьте добры, дайте мне кое-какие пояснения.

Он вытащил из кармана визитки роскошную записную книжку, задал несколько вопросов о школе, записал мои ответы и сказал:

— Что же касается вас, ханым-эфенди… Вас я переведу в более подходящее место. Как только получите приказ о закрытии школы, немедленно выезжайте в Б…, и мы всё устроим. Ваше имя, пожалуйста…

— Феридэ.

— Ханым-эфенди, в Европе — прекрасный обычай: каждый человек к своему имени прибавляет имя отца. Получается более ясное, более определенное имя. Вы, учителя, должны применять эти новшества. Например, в классном журнале вместо того, чтобы писать про свою ученицу: «Меляхат, отец — Али Ходжа», вы напишите: «Меляхат Али», и всё. Договорились, ханым-эфенди? Так как имя вашего папаши?

— Низамеддин.

— Ханым-эфенди, мы будем вас величать Феридэ Низамеддин. Сначала вам это покажется странным, но потом привыкнете. Что вы кончали?

Я постеснялась назвать свой пансион; инженер Мюмтаз-бей мог бы сконфузиться за свою вольность, услышав, что я знаю французский язык. Поэтому я ответила так:

— Эфендим, у меня специальное образование.

— Как я вам сказал, по приезде в Б… вы тотчас посетите меня. Мы поищем вам подходящее место. Идём, Мюмтаз, у нас по плану ещё две деревни.

Инженер сидел на парте и размахивал своими длинными тоненькими ножками.

На том же «великолепном» французском языке он ответил:

— Это чудесный кусочек… Оставь меня и иди. Я обязательно найду способ и заставлю её открыть лицо.

Заведующий отделом образования опять сконфузился. Видимо, опасаясь, чтобы я не заподозрила их в чём-либо, он сказал по-турецки:

— У нас ещё есть время… Свой отчёт вы напишете после. Итак, прошу вас… — и двинулся к выходу.

Инженер пошёл на крыльцо и, делая вид, будто рассматривает крышу и окна, ждал, когда я выйду. Я же нарочно задержалась в коридоре, повернувшись к нему спиной.

Проходя садом, бедняга ещё несколько раз обернулся, а выйдя из ворот, зашагал вдоль деревянного забора, поднимаясь на цыпочки и заглядывая внутрь.

Известие в один миг облетело деревню. Несмотря на пятницу, и ученики, и их матери прибежали ко мне. Как они были огорчены тем, что школа закрывается! Я тоже расстроилась. Девочки, которые раньше, казалось, были совершенно равнодушны к школе и ко мне, теперь плакали и целовали мои руки.

Хатидже-ханым повязала голову огромным платком и удалилась к себе. Меня ожидали новые трудности, но, по правде говоря, положение этой несчастной было во много раз хуже.

Под вечер ко мне зашли жена старосты и эбе-ханым. Обе женщины были печальны, особенно эбе- ханым. Она многозначительно поглядывала на меня и говорила, вздыхая:

— У меня были совсем другие планы, но такова, видно, воля аллаха.

На это мне оставалось только грустно ответить, потупив глаза:

— Что поделаешь, эбе-ханым? Видно, не судьба…

Короче говоря, маленький господин с моноклем одним словом взбудоражил всю деревню. Крестьяне были очень огорчены.

Хотя я знала, что трудно найти худшее место, чем Зейнилер, но их настроение передалось и мне. Одна лишь Мунисэ была исключением. Шалунья радовалась, казалось, у неё выросли крылья.