которые я услышал от тебя с тех пор, как мы обручены.
Я опустила голову и замолчала…
Кямран взял с камня моё пальто и, как бы лаская, трогал рукава, воротник, пуговицы.
— Я собирался сделать тебе выговор, Феридэ, но сейчас всё забыл.
Не поднимая глаз, я ответила:
— Я же тебе ничего не сделала…
Кямран не решался подойти ко мне, боясь, что я снова стану дикой.
— Думаю, что сделала, Феридэ… Даже слишком много. Можно ли так избегать жениха? И я даже стал подозревать: уж не ошиблась ли Мюжгян?..
Я невольно улыбнулась. Кямран удивлённо спросил, почему я смеюсь. Сначала я не хотела отвечать, но он настаивал.
— Если бы Мюжгян ошиблась, — сказала я, отводя глаза в сторону, — ничего бы не было.
— Что значит ничего? То есть ты не была бы моей невестой?
Я зажмурилась и дважды кивнула головой.
— Моя Феридэ!..
Этот голос, вернее восклицание, до сих пор звенит у меня в ушах… Я подняла голову и увидела в его широко раскрытых глазах две крупные слезы.
— В один миг ты сделала меня счастливым, таким счастливым, что, умирая, я вспомню эту минуту и снова заплачу. Не смотри на меня так. Ты ещё ребёнок. Тебе не понять… Ах, я всё уже забыл!..
Кямран схватил меня за руки. Я не стала вырываться. Но слёзы брызнули у меня из глаз. Я так рыдала, что он даже испугался.
Мы возвращались назад той же дорогой. Я без конца вздыхала, громко всхлипывала, и Кямран уже не смел дотрагиваться до меня. Но я понимала, что сердце его успокоилось, и мне было радостно.
У дома я сказала:
— Ты должен пойти первым. А я умоюсь у бассейна. Что скажут наши, если увидят меня с таким лицом?
Я спросила Кямрана, словно только что вспомнила:
— Ты, кажется, собираешься в Европу? Верно ли?
— Есть такое предположение, но, откровенно говоря, оно принадлежит не мне, а моему дяде, который служит в Мадриде. Откуда тебе известно?
После некоторого замешательства я пробормотала:
— От дочери доктора.
— Как много новостей передаёт тебе дочь доктора, Феридэ!
Я ничего не ответила.
Кямран пристально смотрел мне в лицо. Я покраснела и отвернулась.
— Ну, а болезнь мамы?.. Ты это придумала?
Я опять промолчала.
— Скажи правду, Феридэ, не поэтому ли ты прискакала?
Кямран приблизился, хотел погладить меня по голове, но испугался, что я снова стану строптивой и наши отношения испортятся. Я же, напротив, уже начала привыкать к нему.
— Верно ли моё предположение, Феридэ? — повторил Кямран свой вопрос.
Я почувствовала, что могу сделать его счастливым, и утвердительно кивнула головой.
— Как чудесно!.. Как со вчерашнего дня изменилась моя судьба!
Кямран опёрся руками о спинку кресла, на котором я сидела, и склонился надо мной. В таком положении я оказалась окружённой со всех сторон. Ловкий приём!.. Он приблизился ко мне, не касаясь руками. Я забилась в кресло, свернувшись ёжиком, прижималась к спинке, втягивала голову в плечи. В руках я тискала платок, не смея взглянуть в лицо Кямрана.
— Что же предлагает твой дядя?
— Немыслимое дело. Он хочет взять меня к себе секретарём посольства. По его мнению, мужчине быть без определённой профессии или должности — большой недостаток. Я, конечно, передаю его слова. Он говорит: «Может, и Феридэ обрадуется перспективе поехать в будущем в Европу в качестве супруги дипломата…» И всё такое прочее…
После того как наша беседа приняла серьёзный характер, Кямран снял осаду, выпрямился, и я тотчас вскочила с кресла.
Разговор продолжался.
— Почему ты считаешь это предложение немыслимым делом? — спросила я. — Разве поездка в Европу не доставит тебе удовольствия?
— В этом отношении я ничего не говорю. Но сейчас я уже не волен свободно распоряжаться собой. Всё, что имеет отношение к моей жизни, мы должны обсуждать вместе. Разве не так?
— Тогда ты можешь ехать.
— Значит, ты согласна на мой отъезд из Стамбула?
— Раз для мужчины нужна какая-нибудь профессия…
— А ты поехала бы на моём месте?
— Наверно, поехала бы. И думаю, ты тоже должен так поступить.
Надо сказать, что эти слова говорили только мои губы. А про себя, в душе, я думала совсем по- другому. За мной нельзя было не признать права на такой ответ. Как иначе ответить человеку, который спрашивает: «Могу ли я оставить тебя и уехать?»
Кямрана огорчило, что я так легко согласилась на разлуку. Не глядя на меня, он сделал несколько шагов по комнате, затем обернулся и повторил:
— Значит, ты считаешь, мне надо принять дядино предложение?
— Да…
Кямран вздохнул.
— Тогда мы подумаем. У нас ещё есть время для окончательного решения.
Сердце у меня дрогнуло. Разве это «мы подумаем» не означало, что вопрос уже решён?
Я заговорила серьёзно, по-взрослому, как всегда требовали от меня:
— Не вижу в этом деле ничего заслуживающего долгих размышлений. Предложение твоего дяди поистине заманчиво. Непродолжительное путешествие — вещь неплохая.
— Ты думаешь, поездка продлится так недолго?
— Но долгой её тоже нельзя назвать. Год, два, три, ну, четыре… Время пролетит — глазом не успеешь моргнуть. Конечно, ты иногда будешь приезжать…
Я так легко считала по пальцам: один, два, три, четыре…
* * *
Через месяц мы провожали Кямрана. Пароход отходил от Галатской пристани. Все наши родственники поздравляли меня, так как это я уговорила его поехать в Европу. Только Мюжгян осталась недовольна. Она мне прислала из Текирдага письмо, в котором писала: «Ты поступила очень опрометчиво, Феридэ. Надо было воспрепятствовать поездке. Какой смысл в том, что ваши самые прекрасные годы пройдут в разлуке? Шутка ли: четыре года!»
Однако четыре года прошли гораздо быстрее, чем ожидала Мюжгян.
Кямран вернулся в Стамбул вместе с дядей, вышедшим в отставку, как раз через месяц после того, как я окончила пансион.
Окончить пансион! Когда я училась, то называла это мрачное здание «голубятником». Я говорила: «День, когда я вернусь на волю хоть с каким-нибудь дипломом в руках, будет для меня праздником освобождения!..» Но когда в одно прекрасное утро двери «голубятника» распахнулись, и я очутилась на улице в новом чёрном чаршафе, в туфельках на высоких каблуках, которые делали меня гораздо выше, я
