за дело? Я лишь случайный свидетель. Какое странное чувство! Я — паразит, пользующийся чужим счастьем. Я тут ни при чем, а между тем мне кажется, что и я приложил к этому руку. Благословляю вас, дети мои!

В то время как Урсус произносил свой монолог, Гуинплен говорил Дее:

— Ты слишком прекрасна, Дея. Не знаю, где был у меня рассудок в эти дни. Кроме тебя, на земле для меня нет никого. Я снова вижу тебя и глазам своим не верю. На этой шхуне! Но объясни, что с вами произошло? Ах, до чего вас довели! Где же «Зеленый ящик»? Вас ограбили, вас изгнали! Какая низость! О, я отомщу за вас! Отомщу за тебя, Дея! Им придется иметь дело со мной. Ведь я пэр Англии.

Урсус, которого последние слова точно обухом ударили по голове, отшатнулся и внимательно посмотрел на Гуинплена.

— Он не умер — это ясно, но не рехнулся ли он?

И недоверчиво насторожился.

Гуинплен продолжал:

— Будь спокойна, Дея. Я подам жалобу в палату лордов.

Урсус еще раз пристально взглянул на него и постучал пальцем себя по лбу.

Потом, очевидно приняв какое-то решение, пробормотал:

— Все равно. Это дела не меняет. Будь сумасшедшим, если тебе так нравится, мой Гуинплен. Это — право каждого из нас. Во всяком случае я счастлив. Но что означает все это?

Судно легко и быстро двигалось вперед; ночь становилась все темнее и темнее; туман, наплывавший с океана, благодаря безветрию, поднимался вверх и заволакивал небо, сгущаясь в зените; можно было различить только несколько крупных звезд, но вскоре они исчезли одна за другой, и над головами людей, находившихся на палубе, простерлась сплошная черная пелена спокойного бескрайнего неба. Река становилась все шире, берега ее казались темными узкими полосками, почти сливавшимися с окружающим мраком. Ночь дышала глубоким покоем. Гуинплен присел, держа в объятиях Дею. Они говорили, обменивались восклицаниями, лепетали, шептались. Бессвязный, взволнованный диалог. Как описать тебя, о радость!

— Жизнь моя!

— Небо мое?

— Любовь моя!

— Счастье мое!

— Гуинплен!

— Дея! Я пьян тобою! Дай мне поцеловать твои ноги!

— Так это ты?

— Мне так много надо сказать. Не знаю, с чего начать.

— Поцелуй меня!

— Жена моя!

— Не говори мне, Гуинплен, что я хороша собой. Это ты красавец.

— Я опять нашел тебя, я прижимаю тебя к сердцу. Да, ты моя. Я не грежу наяву. Это ты. Возможно ли? Да. Я снова оживаю. Если бы ты знала, что мне пришлось испытать, Дея!

— Гуинплен!

— Люблю тебя!

А Урсус шептал про себя:

— Я радуюсь, как дедушка.

Гомо вылез из-под возка и, неслышно ступая, переходил от одного к другому; не притязая ни на чье внимание, он лизал наудачу все, что попадалось, — грубые сапоги Урсуса, куртку Гуинплена, платье Деи, тюфяк. Это был его волчий способ изъявлять радость.

Миновали Четэм и устье Медуэя. Приближались к морю. Черная гладь реки была так спокойна, что шхуна спускалась вниз по течению Темзы без малейшего труда; незачем было прибегать к парусам, и матросов не вызывали на палубу. Судохозяин, по-прежнему один у руля, управлял шхуной. Кроме него на корме не было ни души; на носу фонарь освещал горсточку счастливых людей, неожиданно встретившихся снова и в пучине скорби внезапно обретших блаженство.

Вдруг Дея, высвободившись из объятий Гуинплена, привстала. Она прижала обе руки к сердцу, словно желая сдержать его биение.

— Что со мной? — оказала она. — Мне трудно дышать. Но это ничего. Это от радости. Это хорошо. Я сражена твоим появлением, мой Гуинплен. Сражена внезапным счастьем. Что может быть упоительнее мгновения, когда все небо нисходит нам в сердце? Без тебя я чувствовала, что умираю. Ты возвратил меня к жизни. Точно раздвинулась какая-то тяжелая завеса, и я почувствовала, как в грудь мою хлынула жизнь, кипучая жизнь, полная волнений и восторгов. Как необычайна эта жизнь, которую ты пробудил во мне! Она так чудесна, что мне даже больно. Мне кажется, что душа моя становится все шире и ей как будто тесно в теле. Эта полнота жизни, это блаженство охватывает меня всю, пронизывает меня. У меня точно выросли крылья, — я чувствую, как они трепещут. Мне немного страшно, но я очень счастлива. Ты воскресил меня, Гуинплен.

Она вспыхнула, потом побледнела, затем снова разрумянилась и вдруг упала.

— Увы! — сказал Урсус. — Ты убил ее!

Гуинплен простер руки к Дее. Какое страшное потрясение — переход от высочайшего блаженства к глубочайшему отчаянию. Гуинплен сам упал бы, если бы ему не нужно, было поддержать ее.

— Дея! — вскрикнул он, весь задрожав. — Что с тобой?

— Ничего, — ответила она. — Я люблю тебя.

Она безжизненно лежала у него в объятиях. Руки ее беспомощно повисли.

Гуинплен и Урсус уложили ее на тюфяк.

Она прошептала слабым голосом:

— Мне трудно дышать лежа.

Они посадили ее.

Урсус спросил:

— Дать тебе подушку?

Она ответила:

— Зачем? Ведь у меня есть Гуинплен.

И она прислонилась головой к плечу Гуинплена, который сел позади и поддерживал ее; в глазах его отражались отчаяние и растерянность.

— Ах, как мне хорошо! — сказала она.

Урсус взял ее руку и считал пульс. Он не качал головой, не говорил ни слова, и о том, «что он думал, можно было догадаться лишь по быстрым движениям его век, судорожно мигавших, словно для того, чтобы удержать готовые политься слезы.

— Что с нею? — опросил Гуинплен.

Урсус приложил ухо к левому боку Деи.

Гуинплен нетерпеливо повторил свой вопрос, с трепетом ожидая ответа.

Урсус посмотрел на Гуинплена, потом на Дею. Он был мертвенно бледен.

— Мы, должно быть, находимся на высоте Кентербери, — сказал он. — Расстояние отсюда до Гревсенда не очень велико. Тихая погода продержится всю ночь. На море нам нечего бояться нападения, потому что весь военный флот крейсирует у берегов Испании. Наш переезд совершится вполне благополучно.

Дея, бессильно склонясь и все более бледнея, судорожно мяла в руках складки своего платья. Погруженная в раздумье о чем-то, не передаваемом никакими словами, она глубоко вздохнула:

— Я понимаю, что со мной. Я умираю.