все плоды его трудов медленно и безвозвратно погрузятся в бездну.

Как страшно чувствовать под собой темную пучину!

Бездна тянула его к себе.

Море поглотит лодку, и ему останется одно: умереть, как тот, кто, потерпев кораблекрушение, умер от голода и холода на скале «Человек».

Два долгих месяца духи и ангелы незримого мира, витавшие здесь, видели два вражеских стана: в одном – беспредельные пространства, волны, ветры, молнии, силы стихии, в другом – человек; в одном – море, в другом – душа, в одном – бесконечность, в другом – атом.

И сражение произошло.

Но, быть может, эта чудесная победа напрасна.

Неслыханный героизм вылился в беспомощность, закончился отчаянием ужасный бой, принятый человеком, битва между Ничем и Всем, Илиада, воплощенная в едином герое.

Жильят в смятении смотрел вдаль.

На нем не было даже одежды. Нагой стоял он перед беспредельностью.

И вот, подавленный неведомой громадой, не зная больше, чего от него хотят, перед лицом неумолимой тьмы, в грохоте океана, волн, прибоя, клокочущих валов, шквалов, под туманами, на ветру, во власти беспредельной рассеянной силы, под таинственной небесной твердью – царством крыльев, светил и умерших миров, перед волей, которая, быть может, правит безмерной мощью стихий, видя вокруг себя и под собой океан, а над головой созвездия и бездонное небо, Жильят отказался от борьбы, опустился на скалу, лег навзничь, лицом к звездам и, побежденный, сложив руки перед грозной глубиной, крикнул в бесконечность: «Пощади!»

Поверженный на землю беспредельностью, – он взывал к ней.

Он был один на скале, ночью, посреди моря, изнемогающий, словно пораженный громом, нагой, как гладиатор на арене цирка; только вместо цирка перед ним была бездна, вместо хищных зверей – мрак, вместо глаз толпы – око неведомого, вместо весталок – звезды, вместо цезаря – бог.

Ему казалось, будто он растворяется в холоде, в безнадежности, в мольбе, во мраке, и глаза его сомкнулись.

Протекло несколько часов.

Взошло ослепительное солнце.

Его первый луч скользнул по неподвижной человеческой фигуре на вершине Большого Дувра. То был Жильят.

Он по-прежнему лежал на скале.

Окоченевшее и застывшее нагое тело уже не дрожало.

Сомкнутые веки были мертвенно бледны. И трудно было бы сказать, живой это человек или труп.

Казалось, солнце разглядывало его.

Быть может, обнаженный человек и не был мертв, но смерть стояла рядом, одно дуновенье холодного ветра могло пресечь его жизнь.

И ветер подул, но теплый, живительный; то было ласковое веянье мая.

А солнце поднималось в глубокой синеве неба; его косые лучи загорелись пурпуром. Свет стал теплым. И это т. епло окутало Жильята.

Он не шевелился. Если он и дышал, то дыханье его было таким слабым, что лишь едва затуманило бы зеркало.

Солнце всходило все выше, лучи его все отвесней падали на Жильята. Ветер, вначале только теплый, теперь обдавал зноем.

Окаменевшее нагое тело по-прежнему было недвижно, но кожа чуть порозовела.

Солнце, приближаясь к зениту, бросило прямой луч на площадку Дувра. С высоты щедро пролился свет; он стал еще ярче, отразившись в зеркальной глади моря; согрелась скала и отогрела человека.

Из груди Жильята вырвался вздох.

Он был жив.

Солнце продолжало нежить его в своих жгучих объятиях.

Ветер, теперь уже летний, южный ветер, веял на Жильята теплым дыханьем.

Жильят пошевелился.

Невыразимо было спокойствие моря. Оно казалось кормилицей, тихонько убаюкивающей ребенка. Волны словно укачивали риф.

Морские птицы, знавшие Жильята, тревожно летали над ним. В их тревоге не было и следа прежнего слепого страха перед ним. Трогательное, почти братское беспокойство чувствовалось в ней. Слышались их негромкие крики. Птицы будто звали его. Чайка, видимо, привыкшая к Жильяту, опустилась возле него, совсем как ручная. Она словно что-то говорила ему.

Но он, казалось, ничего не слышал. Она вспорхнула ему на плечо и осторожно клюнула в губы.

Жильят открыл глаза.

Довольные и вместе с тем испуганные, птицы улетели.

Жильят вскочил, потянулся, как пробужденный лев, и, подбежав к краю площадки, заглянул вниз, в ущелье между Дуврами.

Лодка стояла на месте невредимая. Пластырь выдержал:

значит, море обошлось с ним не слишком сурово.

Все было спасено.

Жильят уже не чувствовал усталости. Силы его восстановились. Обморок оказался глубоким сном.

Он вычерпал воду из лодки, и, когда облегчил ее таким образом, место повреждения поднялось выше ватерлинии; затем он оделся, напился, поел и почувствовал прилив бодрости.

Оказалось, что пробоина, когда он рассмотрел ее при свете, требовала больше работы, чем он предполагал. Это было довольно серьезное повреждение. Жильят потратил почти весь день на починку ботика.

Утром, на заре, разобрав заграждение и открыв выход из теснины, одетый в лохмотья, победившие волну, затянутый в пояс Клюбена с семьюдесятью пятью тысячами франков, Жильят, стоя возле спасенной машины на починенной лодке, подгоняемой попутным ветром по прекрасному, спокойному морю, покинул Дуврский риф.

Он взял курс на Гернсей.

Если бы на скалах в это время очутился какой-нибудь человек, то он услышал бы, как, отплывая от рифа, Жильят вполголоса затянул песенку Славный Данди.