сделал то же самое на обеих скалах в другом конце ущелья, с восточной стороны рифа: он вогнал деревянные колышки во все трещины, словно подготовляя место для новых железных шипов; но, по- видимому, это было сделано на всякий случай, так как гвоздей он в них не вбил. Понятно, что, испытывая недостаток в материалах, он предусмотрительно расходовал их лишь по мере надобности и в минуты крайней нужды. Это увеличивало трудности.

Едва заканчивалась одна работа, как возникала другая.

Жильят, не мешкая, переходил от дела к делу и смело готовился к гигантскому прыжку.

Человек, совершивший все это, стал страшен.

В многообразном труде расходовались все силы Жильята; их нелегко было восстанавливать.

Тяжки были лишения, велика была усталость; он исхудал. Волосы и борода у него отросли. У Жильята осталась только одна крепкая рубаха. Он ходил босиком: один башмак унесло ветром, другой – морем. Осколками первобытной, небезопасной наковальни ему изранило руки и плечи – то была печать труда. Раны эти, – скорее ссадины, чем порезы, – были неглубоки, но их все время разъедали резкий ветер и соленая вода.

Его мучили жажда, голод, холод.

Жбан с пресной водой опустел. Часть ржаной муки пошла на клейстер, часть была съедена. Оставалось лишь немного сухарей.

Он грыз твердые сухари: не было воды, чтобы их размочить.

Мало-помалу, день ото дня, иссякали его силы.

Страшная скала высасывала из него жизнь.

Напиться воды было задачей; поесть было задачей; поспать было задачей.

Он ел, когда удавалось поймать – морскую мокрицу или краба; пил, когда замечал морских птиц, опустившихся на вершину утеса. Он взбирался туда и находил ямку, а в ней немного пресной воды. Он пил после птицы, а иногда вместе с птицей, ибо чайки и бакланы привыкли к нему и при его появлении не улетали. Жильят не причинял им вреда, хотя и был голоден. Он, как помнит читатель, относился к ним с каким-то суеверным чувством. И птицы ничуть его не боялись; взъерошенные длинные волосы и большая борода изменили его облик, это их успокоило; они уже не видели в нем человека, они принимали его за зверя.

Отныне птицы и Жильят стали добрыми друзьями.

В нужде они помогали друг другу. Пока у Жильята еще оставалась ржаная мука, он крошил им лепешки, которые сам приготавливал, а теперь птицы указывали ему места, где была пресная вода.

Он питался сырыми моллюсками – они до некоторой степени утоляют жажду. А крабов он пек; кухонной утвари у него не было, поэтому он запекал их между двумя раскаленными на огне камнями, совсем как дикари с островов Фероэ.

Меж тем уже давал о себе знать период равноденствия:

пошел дождь, и дождь враждебный. Не проливной, не обильный, а словно сыпавший длинными тонкими иглами, острыми, ледяными, колючими; они проникали сквозь одежду до кожи, до костей. Этот дождь полти не давал воды для питья, но промачивал насквозь.

Недостойный неба, он был скуп на помощь, щедр на бедствия. Он лил больше недели, денно и нощно. Этот дождь был злобной выходкой провидения.

Работа так изнуряла Жильята, что ночью, забравшись в гранитную нору, он сразу засыпал. Слетались большие морские комары и кусали его. Он пробуждался, весь покрытый волдырями.

У него был лихорадочный жар, и это поддерживало в нем энергию; но лихорадка – помощь, которая убивает. Повинуясь инстинкту, он жевал лишайник и сосал листья ложечника, чахлого растеньица, пробивающегося из расщелин бесплодных скал. Впрочем, он мало обращал внимания на свою болезнь.

Некогда было отвлекаться от дела и думать о себе. Машина Дюранды находилась в добром здоровье. Этого для него было достаточно.

Ежеминутно – этого требовала работа – он то пускался вплавь, то снова вылезал на сушу. Он входил в воду и выбирался из нее так же просто, как переходят из комнаты в комнату у себя в доме.

Его одежда теперь не просыхала. Она была пропитана неиссякавшей дождевой водой и непросыхавшей – морской.

Жильят жил в воде.

К такой жизни можно привыкнуть. Бедняки-ирландцы – старики, матери, дети, молодые девушки, одетые в рубище, – проводят всю зиму на улице под проливным дождем, под снегом, прижавшись друг к другу у стен лондонских домов; они живут и умирают в мокрой одежде.

Промокнуть до костей и в то же время мучиться жаждой, – Жильят переносил эту неслыханную пытку. Случалось, он сосал влажный рукав своей куртки.

Он разводил огонь и не мог согреться; огонь на открытом воздухе не идет впрок: с одной стороны припекает, с другой леденит.

Жильят дрожал от холода, обливаясь потом.

Все сопротивлялось Жильяту в каком-то ожесточенном безмолвии. Он чувствовал себя во вражеском стане.

От неодушевленных предметов веет угрюмым Non possumus.[161]

Их косность равносильна зловещему предостережению.

Безмерная неприязнь окружала Жильята. Он был в ожогах и трясся от озноба. Его палил огонь, леденила вода, изводила жажда, ветер рвал на нем оде. жду, голод терзал желудок.

Жильят выносил натиск целого полчища сил, объединившихся против него. Неисчислимые препятствия, с виду безучастные, как все, что послушно року, но полные непонятного злобного единодушия, со всех сторон надвигались на Жильята. Он чувствовал, что;они неумолимо преследуют его и что нет никакой возможности избавиться от них. То были словно живые существа. Жильят ощущал их угрюмое упорство и ненависть, стремление повергнуть его во прах. Он мог бежать, это зависело от него, но он оставался, и ему приходилось бороться с непостижимой враждебностью. Изгнать его не удалось, поэтому его точно вгоняли в землю. Но кто же? Неведомое. Оно его душило, теснило, выбивало почву из-под ног, не давало вздохнуть. Его истязало невидимое. Ежедневно таинственный винт, сжимавший эти тиски, делал еще один оборот.

Положение Жильята в такой тревожной обстановке походило на положение человека, который ведет дуэль с вероломным противником.

Темные силы, состоявшие в заговоре, обступили его. Он чувствовал, что они решили от него отделаться. Так глетчер сбрасывает перекатный валун.

Заговорщики исподтишка изорвали на нем одежду, изранили его, довели до крайности, лишили сил и вывели из строя еще до начала битвы. И все же он работал не меньше и не давал себе передышки; работа подвигалась, а силы работника таяли. Можно было подумать, что дикая природа, страшась человеческой души, вознамерилась уничтожить человека.

Жильят не сдавался, он выжидал. Бездна начала с того, что подорвала его здоровье. Что предпримет она дальше?

Двойной Дувр, этот гранитный дракон, устроивший засаду в открытом море, допустил к себе Жильята. Он позволил ему поселиться здесь и работать. Прием походил на гостеприимство разинутой пасти.

Пустыня, водная ширь, пространство, где для человека столько запретов, суровое безмолвие природы, непреложность ее явлений, идущих своим чередом; отлив и прилив – великий общий закон, неумолимый и бесстрастный, риф – черная плеяда, где всякий острый выступ, являясь центром разбегающихся течений, подобен звезде в лучах водоворота; неведомый отпор, который дает равнодушная мертвая природа отваге существа одушевленного; стужа, тучи, море, ведущее осаду, – все это наступало на Жильята, медленно оцепляя его, точно замыкая круг; и отделяло от всего живого, как стены темницы, в которой заточен узник. Все против него, за него – ничта; он был одинок, заброшен, обессилен, истощен, забыт. Ничего у него не осталось, кроме пустой корзины от провизии да изломанных или зазубренных инструментов. Жажда и голод – днем, холод – ночью, раны и лохмотья, тряпье на. гноящихся струпьях, изодранная одежда, израненное тело, изрезанные руки, окровавленные ноги, худоба, землисто-бледное лицо, но пламень в глазах.

Это гордое пламя – проявляющая себя воля. Глаза человека созданы так, что в них видны достоинства