В элитном квартале и правда было очень красиво. Он располагался в верхней части города, прилепившись, словно моллюск, к склону лесистого холма, где пахло акациями, имбирем и латиноамериканским табаком. Это был юго-восточный склон, так что солнце мирно соседствовало здесь с приятным свежим ветерком, который явно предпочитал иметь дело с богатыми господами, а не с нищим сбродом из долины. Дома с чистенькими фасадами, сады, усеянные разноцветными пляжными зонтами, люди с новыми вставными зубами, длинные тротуары, по которым сновали миниатюрные собачки, стерильно чистые машины, вызывающе роскошные цветы, огромные гаражи, окна с витражами, бассейны и теннисные корты, порученные заботам услужливых азиатов с их маниакальной страстью к порядку. Всеобщее умиротворение нарушали только автоматические поливальные установки, орошавшие газоны, да патруль частной охраны, нанятой жителями квартала для собственного спокойствия. То тут, то там в однообразной череде газонов виднелись мрачные бетонные сооружения, обозначавшие вход в бомбоубежище. Большинство из них возникло в конце 1975 года, когда ведущие теленовостей, дрожа от возбуждения, принялись изо всех сил распускать слухи о химической угрозе, один тревожнее другого. Обитатели склона почувствовали, что ужас шевелится у них в кишках. Они живо представили себе, как их ухоженная кожа покрывается бактериями, волосы валяются под ногами, словно тысячи обесцвеченных трупиков, старые яйца пустеют, как пузыри из-под жавелевой воды, а верные яичники высыхают, как калифорнийские виноградники. В конце концов, обошлось без химических атак, не считая разве что знаменитой истории с пустой ракетой, которую на полпути сбил летчик-истребитель. Желая продлить краткий миг славы, он стал вести телеигру на местном канале и названивал зрителям домой, предлагая выиграть деньги и бытовую технику. Впрочем, и этого случая оказалось достаточно, чтобы массовое безумие по поводу психической угрозы продолжалось, так что бомбоубежища содержались в таком же образцовом порядке, как и теннисные корты.

Джим-Джим Слейтер жестом указал мне на стул и сунул в руку бокал. Не говоря ни слова, он принялся расхаживать туда-сюда по гостиной, обклеенной концертными афишами, а потом встал у большого окна, выходившего в сад очень приличных размеров. А я помалкивал себе в тряпочку, пытаясь понять, чего этому парню от меня надо и что ему мешало просто подослать ко мне шайку каких-нибудь отморозков, чтобы те переломали мне ребра. Тогда все было бы в сто раз яснее. Хуан Рауль Химинес, Моиз Бен Аарон и японец из «Сони Мьюзик» сидели в итальянских креслах напротив меня. Джим-Джим повернулся в мою сторону. Вид у него был совершенно несчастный, под покрасневшими глазами проступали темные круги. Он выглядел хуже, чем на обложках своих дисков, но зато не казался таким глянцевым.

— Так это с вами она встречалась, — сказал Джим-Джим. Говорить ему было трудно. Он сглотнул слюну, приложил к вискам указательные пальцы и продолжил.

— Я на вас зла не держу. Сначала, конечно, я был в бешенстве, хотел вас убить, был просто вне себя. К тому же когда я увидел ее в таком состоянии, зубы выбиты, из носа кровь… Я был потрясен. «Мерзавец, который это сделал, за все мне заплатит», — решил я и позвонил своему агенту, чтобы тот нашел вас и доставил сюда. Все это время я не спал, сидел безвылазно у себя в саду, горевал и размышлял. Минитрип звонила мне каждый час и вешала на вас всех собак. Говорила, что ей очень жаль, что она сама не понимает, как ввязалась в эту историю, что любит меня так же сильно, как и раньше, и хочет, чтобы мы поехали путешествовать вдвоем. Пришлось пообещать ей Венецию, Палаццо Гритти, прогулки в гондолах, в общем, всю эту муть. Время шло, и, пока я сидел у себя в шезлонге, мне стало ясно, что в этой истории не правы все. Я — потому что уделял мало времени Минитрип, она — потому что дала себя соблазнить, вы — потому что соблазнили ее. Вот что я понял. Нулевой счет, ничья. Я вздохнул поглубже и решил про себя, что надо все забыть. И все-таки мне не сиделось спокойно, я вертелся в своем шезлонге, чувствуя, что что-то меня смущает, и сначала никак не мог понять, что именно. А потом понял, что все дело в нулевом счете. Тогда я сказал себе: «Сколько ни старайся быть философом, всегда что-то внутри будет сопротивляться, потому что мудрость — вещь неестественная, мудрость — выдумка монахов». И еще я подумал: «Дерьмо вся эта философия, какой от нее прок, так и просидишь всю жизнь, не отрывая задницы от шезлонга, пока не сгниешь». Вот что я понял, сидя в саду. Пакостное чувство, которое не давало мне покоя, продолжало расти все утро и весь день напролет. Как подсолнух. Вот и вся история. А теперь оно окончательно выросло, и у меня больше нет ни малейшего желания вас прощать.

— Настоящий артист! Язык подвешен что надо, — заметил Моиз со своего места.

Хуан Рауль смотрел на Джима-Джима, как на божество.

— Короче говоря, я вас Так сильно ненавижу, что уже не могу вас убить. Я бы не вынес, если бы вы так легко отделались. Даже если я буду несколько часов подряд избивать вас у себя в гараже, от этого мне тоже будет не легче. Я очень долго думал. Хотел понять, что мне делать с этой ненавистью, чтобы она пошла мне на пользу. Потом вызвал своего агента, все ему рассказал, а он мне посоветовал: «Как говорят в Окинаве, о самых больших услугах проси самых заклятых врагов». Смысла пословицы я не понял, но он мне объяснил. Он сказал, что беспокоится обо мне, мои диски стали хуже продаваться, а конкуренция все растет и растет. А потом добавил: «От тебя ускользает целый сегмент рынка. Это солдаты, которых посылают на войну. Надо петь не только про любовь, нужны такие песни, после которых хочется бежать по грязи и стрелять в тех, кто на другой стороне». Я сказал: «С удовольствием, буду петь, что надо, я не капризный, надо петь для солдат — пожалуйста, буду петь». Мой агент ответил, что так-то оно так, но дело не во мне. Ничего не понимаю, тогда в чем? «Все дело в том, что место занято. Есть одна певица, ее зовут Каролина Лемонсид. Она ездит с концертами по казармам и разным военным базам, поет турбо-фолк. Военные по ней с ума сходят, просят родных присылать на фронт ее диски. Дошло до того, что слушатели закидывают возмущенными письмами радиостанции, если те не передают ее песни». Когда он мне все это рассказал, я чуть не лопнул от злости. Надо же, письма пишут! За меня никто никогда так не заступался. Я почувствовал себя оплеванным, одиноким и униженным. «Вот бы ее пристрелили где-нибудь на фронте», — сказал я своему агенту.

Джим-Джим повернулся ко мне, как будто ждал, что я на это отвечу.

— Вам пошло бы на пользу, если бы она исчезла, — сказал я.

— Еще как, — заметил коротышка-японец.

— Настолько на пользу, что будет очень жаль, если ей кто-нибудь не поможет, — добавил Джим- Джим.

— О самых больших услугах проси самых заклятых врагов, — наставительно повторил японец.

По взгляду Джима-Джима, в котором я заметил странный металлический блеск, и по довольным лицам Моиза, Хуана и японца я понял, чего они от меня хотят.

Я прекрасно помню тот день, когда неприятности посыпались на меня одна за другой с самого утра, а кончилось все тем, что я выбил зубы любимой девушке. Это был один из первых жарких дней в году. Жуткая жара, долго копившая силы в самом сердце тропического антициклона, обрушилась на нас, как эскадрилья пилотов-камикадзе. Около часа дня мы с Минитрип должны были встретиться в сомнительной чистоты номере на втором этаже «Разбитой лодки». Как всегда, во время наших свиданий Минитрип нервничала, дергалась и в любой момент была готова сорваться. Мы повздорили по телефону, она сказала, что не собирается уходить от Джима-Джима Слейтера, что она меня плохо знает и еще не уверена, что наша история чего-то стоит. Сначала я старался быть вежливым, говорил, что все понимаю, она права, что хочет