С тех пор прошло много лет. За это время учение И. П. Павлова получило всемирное признание и стало общедоступным, но даже после исторического декрета, подписанного В. И. Лениным и оценившего научные заслуги Павлова, как «имеющие огромное значение для трудящихся всего мира», мало кто применял к себе законы, добытые на собаках, с которыми работал Павлов.

После одной из лекций в Военно-медицинской академии, в конце которой Иван Петрович коснулся вопроса о высшей нервной деятельности человека, к профессору подошел солидный студент и сказал с мучительным сомнением:

– Но, профессор, ведь у человека слюна то не течет?!

Иван Петрович отделался шуткой, но вечером говорил Вернадскому, положив сжатые кулаки на стол:

– Я постоянно встречал и встречаю немало образованных и умных людей, которые никак не могут понять, каким образом можно было бы когда-нибудь целиком изучить поведение, например, собаки вполне объективно, то есть только сопоставляя падающие на животное раздражения с ответами на них, следовательно, не принимая во внимание ее предполагаемого по аналогии с нами самими субъективного мира! Конечно, здесь разумеется не временная, пусть грандиозная, трудность исследования, а принципиальная возможность полного детерминирования.

Само собой разумеется, что то же самое, только с гораздо большей убежденностью, принимается и относительно человека. Не будет большим грехом с моей стороны, если я скажу, что это убеждение живет у многих ученых, даже психолога, замаскированное утверждением своеобразности психических явлений, под которым чувствуется, несмотря на все научно-приличные оговорки, все тот же дуализм с анимизмом, непосредственно разделяемый еще массой думающих людей, не говоря о верующих!

Ясность мысли и страстность ее выражения рядом с глубокой убежденностью делали любой разговор с Павловым значительным и интересным. Владимир Иванович слушал с великим вниманием старого знакомого. Несмотря на семьдесят шесть лет, седые волосы, бороду, Иван Петрович казался совсем молодым от быстрой речи, живости жестов и манер. Рядом с ним небольшая, полная, приветливая Серафима Васильевна – жена Ивана Петровича – казалась старушкой, хотя она была моложе. Сказывалось что-то старомодное в ее манерах, когда она наливала из самовара и подавала чай гостю или, открыв дверь на звонок, здоровалась и приглашала войти.

Иван же Петрович, услышав звонок или голос гостя, появлялся стремительно, не дав ответить на приветствие жене, заговаривая издали, угадывая по времени и звонку, кто пришел.

Рассказав о глупом студенте на ходу и продолжив речь за столом, Иван Петрович хлопнул в заключение по столу книжкой какого-то журнала, случившегося под рукой.

– Где головы у людей, Владимир Иванович, если они не понимают таких простых вещей?

Владимир Иванович знал по себе, как трудно дается усвоение принципов учения Павлова об условных рефлексах. Он сам пережил ломку в способе привычного мышления и видел, что без такой ломки обычных представлений трудно освоиться даже с такими нетрудными понятиями, как вечность жизни или рассеяние элементов.

Логикой вещей и собственными доводами вынужденный смотреть на жизнь, как на химический процесс, Владимир Иванович не мог до конца освоиться с таким взглядом на жизнь с ее радостями и страданиями. Субъективный подход к явлениям творческой деятельности и душевной жизни оказывался иной раз неодолимым, и как раз в такие минуты более всего Владимира Ивановича влекло в квартиру напротив.

– Надо вам сказать, что я все-таки в голове постоянно держу курс на детерминизм, – говорил Павлов, – стараясь сколько возможно разобраться и во всех своих поступках. Я стремлюсь детерминировать мои желания, мои решения, мои мысли!

Детерминировать свои решения, желания, мысли, то есть сознавать их обязательность, закономерность и независимость от нашей воли, Павлову было в несравнимой степени легче и проще, чем его собеседнику.

Желания, мысли, решения, поступки Павлова определяли конкретные предметы и явления: поведение собак, количество слюны, каплями падающей в стеклянные пробирки, удары метронома, отсчитывающего время, и все остальное от начала до конца столь же конкретное, ощутимое, остающееся на месте на случай проверки.

Ходом мысли Вернадского управляла не конкретная обстановка: материалом для обобщений ему служили не факты, а их статистическое описание. Он воспринимал мир в грандиозных совокупностях его атомов, организмов, горных пород, в явлениях геологического времени, в масштабах космоса.

Владимир Иванович был слишком человечен, для того чтобы мыслить конкретно. Он не примыкал ни к толстовцам, ни к вегетарианцам, ел мясо, но на столе у Вернадских никогда не появлялось ничего, подобного живому. Даже селедку Прасковья Кирилловна подавала без головы. Конкретное живое существо возбуждало чувства, мешало отвлеченному мышлению, которое потому то и казалось интуитивным, не подлежащим детерминированию.

Но власть павловского учения о высшей нервной деятельности Владимир Иванович признавал над собой и спрашивал:

– Если детерминированы, обусловлены средою, общеприродной и социальной средою мои желания, решения, мысли, что такое ваш человек в моей биосфере?

– Человек, есть, конечно, система, грубее говоря – машина, как и всякая другая в природе, подчиняющаяся неизбежным и единым для всей природы законам, – твердо отвечал хозяин. – Но система в горизонте нашего современного научного видения единственная по высочайшему саморегулированию. Разнообразные саморегулирующиеся машины мы уже достаточно знаем между изделиями человеческих рук. С этой точки зрения метод изучения системы-человека тот же, как и всякой другой системы: разложение на части, изучение значения каждой части, изучение связи частей, изучение соотношения с окружающей средой и в конце концов понимание на основании всего этого ее общей работы и управление ею, если это в средствах человека. Но наша система в высочайшей степени саморегулирующаяся, сама себя поддерживающая, восстанавливающая, направляющая и даже совершенствующая...

Иван Петрович говорил с обычной своей энергией и, предугадывая все возможные возражения, стремительно отвечал:

– Система, машина и человек со всеми его идеалами, стремлениями и достижениями, скажете вы, какое на первый взгляд ужасающе дисгармоническое сопоставление! Но так ли это? И с развитой мною точки зрения разве человек не верх природы, не высшее олицетворение ресурсов беспредельной природы, не осуществление ее могучих, еще не изведанных законов! Разве это не может поддерживать достоинство человека, наполнять его высшим удовлетворением? А жизненно остается все то же, что и при идее о свободе воли с ее личной, общественной и государственной ответственностью: во мне остается возможность, а отсюда и обязанность для меня знать себя и, постоянно пользуясь этим знанием, держать себя на высоте моих средств. Общественные и государственные обязанности и требования есть те условия, которые предъявляются к моей системе и должны в ней производить соответствующие реакции в интересах целостности и усовершенствования системы!

Убедительным доказательством своей правоты были сам Павлов и вся его деятельность.

Не выражал ли здесь Павлов своими словами то же самое убеждение, которое В. И. Ленин в работе «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» высказал таким образом:

«Идея детерминизма, устанавливая необходимость человеческих поступков, отвергая вздорную побасенку о свободе воли, нимало не уничтожает ни разума, ни совести человека, ни оценки его действий»9.

В то же время разве не биосферу Вернадского имеет в виду Энгельс в «Диалектике природы», когда говорит:

«И так на каждом шагу факты напоминают нам о том, что мы отнюдь не властвуем над природой так, как завоеватель властвует над чужим народом, не властвуем над нею так, как кто-либо находящийся вне природы, – что мы, наоборот, нашей плотью, кровью и мозгом принадлежим ей и находимся внутри ее, что все наше господство над ней состоит в том, что мы, в отличие от всех других существ, умеем познавать ее законы и правильно их применять»10.