значение открытия супругов Кюри, и скромная их лаборатория превращалась в Радиевый институт.

Вернадский работал здесь совместно с одной из учениц Кюри, француженкой Шамье. Они исследовали радиевые руды Конго, в которых Вернадский обнаружил загадочные явления.

Два года назад владельцы радиевого рудника в Конго подарили Марии Кюри несколько слитков чистого уранового свинца атомного веса 206. Тяжелые слитки, весом по два-три килограмма, были добыты из минерала, названного при исследовании кюритом. Образцы кюритовых руд также имелись в лаборатории, и, исследуя их, Вернадский пришел к заключению, что кюрит является вторичным соединением, что, кроме свинца, в кюрите есть еще какое-то другое тело, может быть, новый химический элемент. Но для проверки предположений не хватило кюрита.

Заинтересованная работами русского ученого, госпожа Кюри обратилась к бельгийской компании, владевшей рудниками в Конго, с предложением прислать ей еще некоторое количество кюрита.

Владельцы рудников не отозвались на запрос госпожи Кюри, неосторожно рассказавшей о предположении Вернадского.

Владимир Иванович встречался ранее с директором компании минералогии Бютгенбахом и лично, как ученый к ученому, обратился к нему с такой же просьбой. Ожиревший и умственно и телесно, минералог интересовался только финансовой стороной дела и технологией добычи. Он отказал в материале для исследования и заявил, что бельгийцы сами исследуют обнаруженное явление.

Такого исследования бельгийцы не сделали. Урановое месторождение в Конго до сих пор остается плохо изученным в своем генезисе, а вопрос, поднятый Вернадским и Шамье, остается открытым.

«Нахождение в биосфере минерала, состоящего из чистого изотопа уранового свинца, является до сих пор загадкой в истории радиоактивных элементов, – говорит по этому поводу в своих воспоминаниях Вернадский. – Трудно себе представить, какой процесс и где идет при этом. Количество уранового свинца в радиоактивном уране ничтожно. Оно во много раз меньше содержания в нем радия, который является исходным атомом для уранового свинца, являющегося конечным продуктом его распада... В кюрите же количество уранового свинца в десяки миллионов раз больше. Как это произошло?»

Настойчивое желание исследователя разгадать загадку поддерживалось поучительным эпизодом прошлого.

Накануне войны инженер Владимир Клементьевич Катульский привез в Петербург с мыса Святой Нос на Байкале минерал, известный под названием «ортит», и передал его в минералогическую лабораторию для анализа на торий.

За дело взялся Ненадкевич. Великолепный мастер химической минералогии на этот раз никак не мог решить, что он выделил, – и торий и не торий.

– Определите атомный вес! – посоветовал Владимир Иванович.

Атомный вес выделенного элемента оказался равным 178 с какими-то десятыми долями. Элемент этот должен был в периодической системе Менделеева находиться между лютецием и танталом, где клетка была пустой. Константин Автономович торжественно объявил Вернадскому:

– Мы открыли новый элемент, Владимир Иванович!

Такого рода открытие могло взволновать каждого.

Правда, Владимир Иванович предупредил:

– Подождите радоваться. Это надо сто раз проверить, прежде чем объявлять... – Но тут же спросил: – Откуда ортит?

– Из Забайкалья.

– Ага, Азия. Значит, назовем его «азий».

Ненадкевич предложил назвать по месту в менделеевской таблице лютанием, как идущим вслед за лютецием.

Так каждый по-своему и называл открытый ими элемент, не спеша с исследованием его свойств и с объявлением о новом торжестве гениального обобщения Менделеева.

События войны и двух революций отодвигали вопрос об азии-лютании все дальше и дальше, вплоть до того досадного дня, когда Хевеиси объявил, что он нашел в цирконовых минералах новый элемент с атомным весом 178,6, который назвал гафнием.

Наученный горьким случаем с азием-лютанием, Вернадский, прекращая работу по исследованию кюрита, подал в Парижскую Академию наук запечатанный конверт с заявлением о своих предположениях.

Позднее, перед отъездом Вернадского из Парижа, Шамье обратилась к нему с неожиданной просьбой:

– Мсье Вернадский, я очень желала бы взять наш пакет из академии...

Несколько смущенный вид француженки и неровный голос вместо обычного звонкого и веселого насторожили Вернадского.

– Но почему вы этого желаете? – спросил он.

– Я не уверена, что тут новый элемент...

– Я тоже не уверен в этом, но может оказаться странный комплекс. Вообще я считаю, что в этом месторождении есть новое, – твердо отвечал Владимир Иванович, – и пакета назад не возьму.

За несколько месяцев совместной работы Шамье убедилась не только в человеческой доброте и мягкости русского ученого, но и в непоколебимой его твердости в вопросах чести и науки.

Срок командировки академия продлила Вернадскому до мая 1925 года, и, имея впереди еще год, Владимир Иванович писал Ферсману:

«Я очень хочу закончить работу своей жизни, и сейчас есть все шансы получить здесь необходимые средства для работы над живым веществом. На год я буду обеспечен. Годы мои идут. Я очень постарел, и в то же время моя научная мысль чрезвычайно окрепла. Я надеюсь дать многое!»

Жить в двух комнатах Сорбонны теперь не было нужды. Вернадские перебрались в предместье Парижа и поселились в небольшом домике с садом, как будто где-нибудь в России.

Средства для работы над живым веществом Вернадский надеялся получить из «Фонда Розенталя». Этот фонд носил имя своего создателя, «короля жемчуга», предпринимателя и поклонника науки. Он предложил группе видных французских ученых, образовавших комитет фонда, получать деньги в виде акций с его предприятий по добыче жемчуга и финансировать отдельные научные работы по их усмотрению. Таким путем фонд получал больше, чем давали бы ему доходные бумаги. Однако фонд и мог существовать, только пока существовали предприятия Розенталя.

Комитет фонда постановил выдать Вернадскому сорок тысяч франков на продолжение его работ по живому веществу. Это была максимальная выдача. Она давала русскому ученому возможность на основе математических вычислений ввести в науку вопрос о биогеохимической энергии на нашей планете, продолжить выяснение геохимического значения живого вещества.

Осенью 1925 года Вернадский обязывался сдать научный отчет и таким образом отчитаться в полученной субсидии.

Отчет фонду становился, по сути дела, сводкой мыслей Вернадского о живом веществе и работой над новой книгой. Этой книгой, равной по значению его «Геохимии», была «Биосфера», вышедшая в 1926 году в России, через год во Франции, а затем переведенная на многие языки.

Те летние, солнечные дни в окрестностях Парижа повторяли вдохновенное лето в Шишаках, на Бутовой горе.

Так же с тетрадкой или книгой в руках бродил Владимир Иванович по предместьям Парижа или сидел в своем маленьком садике, то размышляя, то вычисляя. Математическим аппаратом он владел плохо и иногда вычислял целыми днями там, где математик обошелся бы часами. Не доверяя своим цифрам, Владимир Иванович прибегал к дружеской помощи знакомого математика Евгения Александровича Холодовского. Тот заново производил вычисления, и, если числа сходились, Вернадский писал свои формулы всюдности, давления и скорости жизни.

Теперь в верхней, поверхностной пленке нашей планеты его интересовали не геологические явления, а отражение строения космоса, связанного со строением и историей химических атомов.

Владимир Иванович считал невозможным изучение биосферы без учета связи биосферы со строением всего космического механизма.

«Космические излучения вечно и непрерывно льют на лик Земли мощный поток сил, придающий