участкам, принуждено было и в 587 г. оставаться на месте, кормя ветеранов Або-хана, хорошо усвоивших тюркютскую поговорку «нет тюрка без тата» (тат – земледелец, подчиненный кочевникам).
Противоречие, погубившее Або-хана – Абруя, определялось борьбой ограбляемых татов с голодными тюркютами. Наршахи с полной определенностью утверждает, что «все богачи и знатные дехкане выселились, а бедные и низшее сословие осталось в Бухаре» и что «они послали к своим вельможам послов и просили защитить их от насилий Абруя»407. Новый режим, основанный на произволе и терроре, был куда более жестоким, чем старый, включавший в себя патриархальные отношения408. Поэтому вельможи и пришедший с ними тюркютский царевич были приняты как освободители. Однако от своего освобождения бедняки выиграли немного, так как «стали слугами вернувшихся из Хамуката»409, т. е. купцов и дехкан. К концу тюркютского периода и к началу арабского завоевания политический строй Средней Азии можно определить как «неограниченное господство земельной аристократии»410, и надо полагать, что тюркюты в этом процессе сыграли роль катализатора.
Распря возникла в каганате не случайно. Само по себе наличие многочисленных почти самостоятельных ханов являлось достаточной причиной для того, чтобы личные отношения переросли в гражданскую войну. Вместе с этим мы не можем наметить никаких программ у борющихся сторон. Принадлежность к той или другой группировке объясняется личными симпатиями или антипатиями тюркютских воинов и бегов.
Предположение, что вокруг Торэмена сгруппировались демократические элементы тюркютского общества, стремящиеся к продолжению борьбы с Китаем, а вокруг Шаболио – китаефильские элементы411, не подтверждается. На стороне Торэмена мы видим почти всех удельных князей, даже брата Шаболио – Чулохоу. Шаболио сам всеми средствами и силами боролся с Китаем и только в безвыходном положении обратился к помощи Суйского дома, Торэмен же против Китая отнюдь не выступал412. Скорее всего перед нами обычная династическая распря, движущими мотивами которой являлись честолюбие князей и алчность их дружинников, а после первой пролитой крови – жажда мести.
Борьба закончилась лишь тогда, когда из четырех ее участников трое умерли. Новый хан, Юн Йоллыг, был «слаб и боязлив», и Кара Чурин, лишенный возможности стать законным ханом, сделался фактически властителем империи.413
Итак, принцип удельно-лествичной системы, с одной стороны, создал условия для династической распри, а с другой – для умиротворения, так как гибкость системы позволила борющимся сторонам найти компромиссное решение. Тюркютская держава в 90-х годах VI в. продолжала оставаться внутренне крепкой и грозной для соседей. С этим не мог примириться суйский Китай.
Тюркюты рассматривали Китай как источник своих доходов, китайцы видели в тюркютской державе вечную угрозу для своих границ. Польза от общения с кочевниками для китайцев была ничтожна, а вред колоссален, Поэтому сильное китайское правительство не могло допустить консолидации кочевников, и борьба против державы Ашина стала насущной задачей Суйского дома.
Накануне войны.Кара-Чурин Тюрк уничтожил своих соперников, прикончил племянника и расправился с его сподвижниками – своими единоплеменниками – только для того, чтобы беспрепятственно богатеть, продавая через согдийских купцов шелк, полученный им из Китая в награду за фиктивное подчинение. Однако этот путь обогащения стал еще менее возможен, чем десять лет тому назад, перед началом великой распри. Иран и Византия вели упорную и беспощадную войну, и нечего было и думать, что персидский шах пропустит в Константинополь хоть один лишний караван. Положение осложнилось еще тем, что официально тюркюты и греки находились в состоянии войны. Правда, эта война не велась уже семь лет, но отсутствие мирного договора мешало обмену посольствами и затрудняло координацию военных действий против Ирана. А союз был равно необходим и грекам, и тюркютам, так как у них были общие враги и общие интересы.
Если бы удалось сломать иранский барьер и шелк широкой струёй потек бы в эргастерии византийских патрикеев, тогда было бы на что нанимать у германских конунгов их дружины и возможно, что Византия не утеряла бы гегемонии в Европе. Тогда бы наполнилась золотом Согдиана, у тюркютов ускорился бы процесс классообразования и эль превратился бы в феодальное государство, а от Ирана, по выражению Фирдоуси, остался бы кусочек воска. До тех пор, пока внутренняя война разрывала тело каганата, тюркютские ханы не могли вести активной внешней политики, но, как только наступило затишье, проблема «шелкового пути» оказалась на первом месте, а равно и возникла необходимость договориться с Византией, так как несогласованные военные предприятия были заранее обречены.
Официального союза не было заключено, но нашелся посредник, грузинский царь Гуарам Багратид, при помощи которого в 589 г. была достигнута координация всех антииранских сил414, благодаря чему «враги окружили Персию, как тетива концы лука»415. Задуманное предприятие было небезнадежным, но отнюдь не легким. За свою долгую историю Иран то достигал вершин могущества и славы, то низвергался с этих вершин и разбивался на части. Для того что оценить по достоинству его силы и возможности в VI в., мы должны бросить хотя бы беглый взгляд на его историю.
Сила и слабость Ирана.Ахеменидская империя стала анахронизмом еще до рокового 330 г. Основанная на ассирийских традициях, она стремилась быть только военной деспотией и в этом отношении перещеголяла свою кровавую предшественницу. Вместе с тем, необходимость укрепления власти заставила Ксеркса и его преемников начать религиозные гонения (Антидевовская надпись Ксеркса) как против иноверцев, так и против ортодоксальных последователей Заратуштры, не признававших религиозного главенства царя царей416.
Политический, идеологический и экономический узлы затягивались туже с каждым годом, и неудивительно, что серебряный блеск аргироспидов417 в первую минуту показался азиатским народам солнцем освобождения от векового гнета. Но вскоре стало ясно, что организованный деспотизм сменился анархическим произволом и что диадохи ничем не лучше, а, может быть, даже хуже пасаргадских владык. Однако несмотря на это к старому никто не стремился. Сирийцы и египтяне сумели приспособиться к грекам, а восточные иранцы, нерастленные до конца деспотизмом, нашли в себе силы для борьбы и победили. Парфия создавалась копьеносными всадниками, и немудрено, что эти 240 семейств стали знатью наряду с семью древними родами. Но чтобы закрепить внезапную победу, парфянам пришлось пойти на выучку к грекам, и побежденный на поле битвы эллинизм пропитал собой мировоззрение своих победителей. Они любовались камеями и геммами, зачитывались Платоном, аплодировали трагедиям Эврипида и за крепкими стенами своих замков забывали, что народ готов перенести свою ненависть к былым поработителям на «освободителей и защитников». Парфянская знать утеряла связь с народом, и это ее погубило в 224 г., когда народ сказал свое слово.
Однако Арташир Бабаган, зверски истребивший членов царствовавшего дома, пощадил 240 семейств, так как аристократия была ему нужна. Молодое сасанидское государство уже на первых порах своего существования принуждено было вести жестокие войны, и Арташир понимал, что было бы крайне неразумно самому истребить свою конницу, т.е. наиболее боеспособную часть войска. Так шахская власть, опирающаяся на свободное крестьянство, вступила в союз с военной аристократией, отказавшейся от выродившегося за пять веков эллинизма и связавшей свою судьбу с иранской культурой.
