намеревался просить ее подтвердить или опровергнуть что-либо из своего прошлого или то, кто такой Креббс; я собирался полностью отдать ей бразды правления и следовать за ней.

— У меня в памяти все перепуталось, — сказал я.

— Но меня ты помнишь, да? И детей?

— Да. Как ребята?

— О, знаешь, в восторге, самолет, затем этот дом. Тут очень мило. Рядом есть небольшая ферма. Ребята провели там все утро, утки, козы и все такое. Я тебе не говорила, что нашла для Мило замечательную клинику в Женеве? Врачи считают, что смогут ему помочь.

Я сказал, что это замечательно, сказал, что со мной все в порядке и беспокоиться не надо. Затем я заставил себя двигаться, словно робот с дистанционным управлением, нажать одну кнопку, чтобы встать с кровати, другую — чтобы пойти в душ, и так далее. Я оделся, вышел навстречу миру, и жизнь в каком-то смысле возобновилась.

Все изменила Роза, моя дочь. Я набросился на нее с горячностью, поразившей нас обоих, объятия, поцелуи и глупые слова. В течение следующих нескольких дней я провел с ней неизвестно сколько часов. Теперь я был свободен, располагал всем временем мира. Роза оказалась единственным человеком в моей жизни, кто не считал меня сумасшедшим, она принимала меня таким, какой я есть, и неважно, что думает остальной мир. Можно выстроить на ребенке всю свою жизнь, и многие так и делают, хотя это дьявольски несправедливо по отношению к ребенку — это он должен строить свою жизнь на родителях. Мы гуляли по лесам, плескались в ручьях и немного занимались искусством. Роза раздобыла где-то измельчитель бумаги и сделала большой коллаж — ферма и домашние животные, вот только розового для свиней оказалось недостаточно.

Мы много времени проводили на ферме, и всегда в сопровождении Франко. Именно здесь жили супруги Бинеке, а также крестьяне, работавшие на ферме, — самые настоящие феодальные порядки, эти парни даже носят кожаные штаны. В это время года домашние животные приносят потомство; Роза была очарована, словно ее книжка про животных ожила. Замечательная погода, перистые облака, картина Констебла,[99] мы купаемся в блаженстве, вот только наш сын умирает у себя в комнате, однако в этом существенная часть нахождения в настоящем; неважно, что должно произойти и что уже произошло.

Кажется, я был как никогда любезен по отношению к окружающим, может быть, я оставался чересчур поверхностным, но, похоже, никто этого не замечал. Лотта обращалась со мной очень осторожно, как с живой бомбой, или нет, скорее, как она всегда обращалась с Мило, как с тем, кто может в любой момент исчезнуть. Сам Мило держался со мной натянуто и строго, он был в том возрасте, когда безумие одного из родителей действует на ребенка особенно сильно. Со своей стороны я по возможности его избегал. Я не мог вынести выражение его лица, когда он смотрел на меня.

Как-то утром, когда мы были на ферме, Роза принесла мне маленького утенка, и я смог полностью сосредоточить внимание на крошечном пищащем желтом комочке, и на радости своей девочки, и на сегодняшнем дне, который, казалось, тянулся очень долго, как летние дни в детстве. Роза таскала меня по всей ферме, словно большую игрушку на колесиках, а я не жаловался.

Мы зашли в овчарню. Там были маленькие ягнята. Когда мы рассматривали их, я вдруг опустился на колени и тихо спросил у дочери:

— Можно задать тебе один вопрос?

— Да. Это игра?

— Угу. Я буду притворяться, что ничего не знаю, а ты должна рассказывать мне разные вещи, договорились?

— Какие вещи?

— Ну, например, как меня зовут?

— Чаз. Это сокращение от Чарлза.

— Очень хорошо! А где я живу?

— В своей студии.

— А где живешь ты, мама и Мило?

— В нашем доме. Конгресс-стрит, дом сто тридцать четыре, Бруклин, Нью-Йорк. Я и наш номер телефона знаю.

Я крепко прижал ее к себе.

— Не сомневаюсь, моя хорошая. Спасибо.

— Всё, игра закончилась?

— Да, на сегодня хватит, — сказал я.

Какой замечательный день!

Дальше еще лучше. Мы пообедали на ферме вместе с крестьянами, здоровенными пропотевшими белокурыми парнями, которые постоянно отвешивали моим жене и дочери комплименты по-немецки. Роза свободно владеет двумя языками, английским и французским, и ей было очень приятно обнаружить, что на свете есть еще один язык, на котором ей могут говорить любезности, и она научилась немного говорить с помощью Лотты, подсказывавшей полезные и смешные фразы. Какой чистосердечный смех!

Но после обеда меня вдруг осенило, что я мог выдумать ответы Розы. Я разозлился на себя за одно то, что мне пришел в голову подобный глупый план, и в таком настроении я ускользнул на кухню и разговорился с девушками и фрау Бинеке. Они были заняты, пекли пироги, и я без труда незаметно вытащил из ящика шестидюймовый кухонный нож и спрятал его в рукав. Нож был старый, с потемневшим лезвием и растрескавшейся деревянной рукояткой, так что пользовались им мало и, наверное, его не скоро хватятся. Но лезвие все равно острое. Мне стало хорошо от сознания того, что у меня есть оружие. Я решил, что, если мне удастся установить, кто мои настоящие враги, я им воспользуюсь. Я проверил нож на своих запястьях, просто сделал царапины. Это был еще один возможный вариант, пришедший мне в голову.

Вечером мы ужинали вместе с его превосходительством злым волшебником, и нас попросили одеться соответствующим образом. Лотта нашла эту мысль замечательной — одеться к ужину. Я надел свой костюм, купленный в Венеции; Лотта достала восхитительное обтягивающее желтое платье с блестками. В торжественном обеденном зале она смотрелась великолепно среди хрусталя, полированного красного дерева и серебряных ведерок с шампанским, а Креббс улыбался в белом смокинге, словно рейхсмаршал Геринг, но только не такой жирный.

И ужин тоже славный, точнее, был бы славным, если бы я не выпил так много. Я начисто забыл, что выпивка вышибает человека из существования в настоящем, вот почему пьяные всегда распространяются о прошлом или дают обещания на будущее и вот почему в лечебных центрах всегда проповедуют, что надо жить сегодняшним днем. Так или иначе, мы как раз расправились с кабаном в красной капусте, Креббс и Лотта были погружены в беседу о том, что сейчас представлено на выставках в Нью-Йорке, Лотта рассказывала о Рудольфе Стингеле,[100] который, судя по всему, развешивал на стенах обломки пенопласта и рваные куски линолеума, заставляя людей забыть красоту и по-настоящему проникнуться тем, что все вокруг полное дерьмо, и у него сейчас была персональная выставка в музее Уитни, и тут Лотта повернулась к Креббсу и отчетливо произнесла что-то о моей персональной выставке в Уитни.

Креббс любезно выслушал ее, а у меня застыла кровь в жилах, и затем Лотта посмотрела мне в глаза с неуверенной полуулыбкой и сказала:

— Выставка была замечательная.

Да, моя Лотта.

Прежде чем меня смогли остановить, я вскочил с места и выбежал из обеденного зала, пронесся до конца коридора, заскочил в кабинет Креббса и запер за собой дверь. Я принялся искать сам не знаю что, какие-нибудь доказательства, какой-то физический предмет, который можно было бы использовать, чтобы защитить мои воспоминания о своей жизни, жизни нищего художника-неудачника, и — забавно, не так ли? — когда я вел эту жизнь, я ее ненавидел, но теперь, оглядываясь назад, я приходил к выводу, что это самое драгоценное на свете; как мы любим то, что принимаем за свою истинную сущность. И так сильно я не хотел быть преуспевающим автором всех тех сексуальных тефлоновых обнаженных красавиц, что я усердно искал такие доказательства. Должен признаться, искал довольно грубо; кажется, я сломал там