порождения вашего больного мозга, вдобавок ослабленного наркотиками.
— Мы ездили на встречу с гангстерами, — тупо промолвил я. — Меня толкнули под автобус. Я это помню.
— Да, вот как вы интерпретируете свое появление перед, скажем, консилиумом психиатров — они вам кажутся гангстерами международных масштабов. А под автобус, Уилмот, вы сами прыгнули. Вот почему Франко вынужден повсюду следовать за вами. Вы могли бы получить серьезную травму. Ну, в любом случае, вот мы и приехали в аэропорт.
— Я с вами больше не разговариваю, — сказал я.
Креббс улыбнулся.
— Мне очень печально это слышать, — сказал он, — однако посмотрим, что будет дальше. Это еще только начало наших отношений.
Меня вывели из машины и посадили в самолет; я безвольно делал все, что мне говорили, двигаясь медленно, словно те жалкие инвалиды с травмой головного мозга, которых показывают в документальных передачах, и мы вылетели из Испании на изящном маленьком самолетике, шестиместной игрушке, забравшей меня, Креббса, Франко и Келлермана. Келлерман почти всю дорогу проспал, громко храпя; Франко сидел рядом со мной, а Креббс устроился спереди и говорил по сотовому телефону по-немецки.
— Франко, — спросил я, когда мы поднялись над облаками, — скажи, ты успел рассмотреть того типа, который толкнул меня под автобус?
— Какого типа? — удивился он. — Ты сам прыгнул.
Право, глупо было спрашивать. Франко — преданный слуга короля. Хотя Креббс говорил, что это не так, что Франко работает на плохих ребят. Как знать? Не было ли это первым зеркалом в зеркальном зале? Существуют ли на самом деле плохие ребята?
Устроившись поудобнее, я постарался ни о чем не думать. Делать это гораздо труднее, чем кажется, хотя святые, судя по всему, только этим и занимаются. Наверное, это очень успокаивает — ни о чем не думать.
Мы приземлились, сели в большой «мерседес», только я, Креббс и Франко, Келлерману дали какое-то поручение, и поехали на север по автобану А-9. Приятно ехать на мощном автомобиле по немецкому автобану: никаких ограничений скорости нет, а у крестьян хватает ума не занимать левую полосу. Меня очень порадовал большой синий дорожный знак с надписью «Дахау»: немцы мне нравятся, они сожалеют о прошлом, но не настолько, не достаточно для того, чтобы переименовать город, чье название во всех остальных цивилизованных странах является страшным проклятием. Я сказал об этом Креббсу, и тот посмотрел на меня так, как смотрят на ребенка, упомянувшего за столом про «какашку», а затем начал рассказывать о том, куда мы направляемся: район Баварии, известный как Французские Альпы, судя по всему, очень красивое место, совершенно уединенное, что для густонаселенной Германии большая редкость. Отец Креббса купил этот дом вскоре после войны, вместе с просторным участком земли. Вокруг заповедник дикой природы, но на своих землях Креббс имеет право охотиться и ловить рыбу. Хочу ли я поохотиться? Половить рыбу?
Я ответил, что хочу, и спросил, является ли это частью курса лечения.
— Разумеется, — добродушно ответил Креббс. — Здесь все является частью лечения. Но, полагаю, для вас будет лучше всего находиться в окружении родных. Я связался с вашей бывшей женой, и она согласилась приехать. Я с нетерпением жду возможности познакомиться с вашими детьми.
Здесь я расплакался.
Я сидел в машине, забившись в угол, прижимаясь виском к холодному окну, смотрел на то, как пот и слезы текут по стеклу, и думал: «О да, готов поспорить, он с нетерпением ждет возможности познакомиться с моими детьми, после чего он получит полный контроль надо мной, этот мастер манипуляций». За кого я его принимал? Да, тот самый вопрос, который задал своим ученикам Иисус, но в моем случае ответа не последовало. Мысленно перебирая возможности, логика приносит утешение, признак того, что головной мозг по-прежнему функционирует. Впрочем, нет, у маньяков безупречная логика, но они исходят из ложных предпосылок. Воспоминания вытащены на поверхность, мой картезианский театр залит светом и заполнен ревом, все мои халтурные работы, детали картин, моя студия, блюда, которые я съел, кубические ярды пиццы и китайской стряпни, ребята в студии, переезд в Бруклин, мебель в нашем доме, наша жизнь с Лоттой, муки нашего развода… Да, все это было у меня в голове, надежное, солидное, зрительные образы, звуки и даже запахи, двадцать лет моей жизни.
А затем я вспомнил свою жизнь в качестве Веласкеса, и все было то же самое: толчение пигментов, наложение грунта, моя жена Хуана, беседы с моим учителем и тестем Пачеко, прогулки с королем в садах дворца Буэн-Ретиро, написание его портретов, его некрасивое доброе лицо, и все такое реальное. Кроме того, у меня были те же самые красочные воспоминания о целом годе, которого не было в моей жизни, и никаких воспоминаний о трех месяцах, которые в ней, по-видимому, были. И я знал, что этого не может быть в действительности, так какой же толк от воспоминаний? Ничего хорошего в этом не было, и без экзистенциальной определенности я был ничем, я стоял на одной доске с «человеком, который по ошибке принял свою жену за шапку», глубинное расстройство головного мозга, как у всех тех, кто считает, что их жены — это роботы, подосланные ЦРУ.
Другие объяснения? Всеобъемлющий заговор? Замечательно, это уже не просто шизофрения, это параноидная шизофрения. Паранойя, примененная к памяти, это ясно, больные, страдающие болезнью Альцгеймера, нападающие на своих детей, маниакально подозрительные, кто все эти незнакомцы, которые делают вид, что любят меня? Происходит то же самое и со мной, от этого никуда не деться. Ну а Шелли Зубкофф —
Зачем Креббсу нужно все это? Если он Креббс-преступник, почему я по-прежнему с ним? Картина у него. Тут больше бы подошло рукопожатие и «прощай, Уилмот» или удар по затылку — как тут не вспомнить Эрика Хебборна,[97] величайшего имитатора минувшего века, кроме меня, ему размозжили голову в Риме, и это преступление так и не было раскрыто. Как такой человек, как Креббс, будет иметь дело с имитаторами, в которых больше нет надобности? Неужели он собирается убить меня в своей тайной лаборатории в горах? Нет, Франко меня спас, а Франко работает на Креббса. Если только это не сам Франко толкнул меня под колеса автобуса, а затем сделал вид, будто спас, чтобы вселить в меня ужас, чтобы я крепко держался за Креббса, послушный инструмент, и отдал бы ему в руки всю свою семью. Опять же, если это так, то зачем? И зачем, зачем призывать этот черный легион теневых тяжеловесов, зачем устраивать эту встречу, быть может, чистой воды спектакль, шоу с актерами, призванное убедить меня в том, что Креббс мой спаситель, а не враг, — но зачем столько хлопот, как будто я не сделал бы то, что он от меня хочет, просто из чувства страха? Сделал бы. Признаю?, я робкий цыпленок.
Однако все эти мысли — как раз то, что придет в голову параноидальному маньяку, отчаянная попытка разболтанного рассудка найти какое-нибудь рациональное объяснение, не связанное с «одним большим фактом»: все то, что я помню о последних десяти годах своей жизни, является ложью. И на самом деле я «другой человек». Вот так ходили по кругу мои мысли, а Креббс сидел рядом со мной; я чувствовал себя мухой, попавшей в его сети. Я не мог на него смотреть.
Тем временем под всеми этими мыслями, подобно гнойной язве, на которую невозможно взглянуть, оставалось то, что произошло в Нью-Йорке, те картины. Здесь-то все было реальным, и вкрадчивый голос у меня в голове твердил: «О Чаз, вернись, вернись к своей настоящей и единственной жизни».
Точно, черт, легко сидеть здесь и восстанавливать или пытаться восстановить то, что носилось у меня в голове во время той долбаной поездки в лимузине, но гораздо сложнее ухватить чувства, эту белку, мечущуюся в колесе, машину, потерявшую контроль на черном льду. И вот что я в конце концов сделал: стал дышать медленно и глубоко, любуясь восхитительными красотами природы. Конечно, с автобана они не такие уж и восхитительные, в основном размазанное пятно, но к югу от Ингольштадта мы свернули на проселочную дорогу и поехали на запад, к заходящему солнцу. Начало дня выдалось пасмурным, но к полудню просветлело, весна в древнем сердце Европы, леса из темной ели и бука, только начинающего покрываться распускающимися листьями, эта буйная бледная зелень, которую так трудно передать
