— Вот как? — громко произнесла Леонора, и все стали оборачиваться на нас. — Ты так думаешь? Да, моя мать вышла замуж за купца, чтобы спасти его от голодной смерти, однако она происходит из семьи Колонна, которая ведет свою родословную от Аврелиев. Мои предки принадлежали к высшей римской знати еще тогда, когда Мадрид был грязной деревушкой. Что же касается твоей крови, синьор Севилльяно, ты из города, кишащего полуевреями, полумаврами и прочим беспородным сбродом!
С этими словами она развернулась и решительным шагом отправилась к себе домой, а я остался на улице под градом насмешек.
Так мы ссорились не раз. Леонора понятия не имела о том, как должна себя вести порядочная женщина. Много раз я уходил от нее, и она тоже много раз уходила от меня, но ее чары неизменно влекли меня обратно, это безумие, уничтожавшее честь и долг подобно тому, как промасленная ветошь стирает краску, превращая ее в грязь.
Я написал Леонору еще раз, в самом конце своего пребывания в Риме. Король требовал моего возвращения в Испанию, каждое следующее письмо становилось все более настойчивым, однако я не мог ехать. Леонора носила под сердцем моего ребенка — так она сказала, и я ей поверил. Муж выгнал ее из дома и лишил содержания, и ей пришлось снять убогую квартиру на набережной у моста Папы. Я сказал, что признаю ребенка своим и обеспечу его, однако это, похоже, не обрадовало Леонору в той мере, в какой должно было. Но ведь она знала, что я должен уехать; разумеется, я должен уехать! Что она воображала — что я останусь с ней или притащу любовницу в Алькасар? Леонора запила. Она всегда не жалела вина, но теперь перешла на коньяк и голландский спирт. Это делало ее в страсти еще более самозабвенной и безумной. И, падая, она увлекала меня за собой.
И вот однажды весной, вечером, мы, совершенно обессиленные, лежали на диване у меня в студии, и так получилось, что на трюмо стояло то самое зеркало, и мы лежали, глядя на свое отражение в пыльном стекле, и Леонора сказала:
— Вот это была бы картина, Веласкес, Венера такая, какой мир ее еще не видел, оттраханная до бесчувствия Адонисом. Но ты ни за что не сделаешь ничего подобного. Ваша святая инквизиция и королевский двор этого не одобрят. Или нет, не сомневаюсь, что такая картина выходит даже за рамки твоего мастерства, ты не сможешь запечатлеть нас такими, какие мы сейчас и какими, возможно, больше никогда не будем. Нет, это не по силам даже тебе.
— Я могу написать всё, — сказал я, — даже это.
— Так напиши же! Вот краски, вот я. А нашего маленького купидона с кухни ты сможешь дописать потом.
Я встал с дивана, установил на мольберт загрунтованный холст и написал Леонору такой, какая она была. Я проработал весь остаток дня, и когда фигура была закончена, я отвернул холст к стене, не позволяя Леоноре взглянуть на него, хотя она рычала на меня как мегера. Затем я разыскал мальчишку, который позировал на первой картине, той, где Леонора была изображена со спины, и написал его, а потом все остальное, драпировку и так далее, а когда картина была готова, я спрятал ее в свой гардероб, где хранил деньги и бумаги и куда, кроме меня, никто не заходил.
Позже я показал картину Леоноре, во время нашей последней встречи. Я уже уложил свои вещи; все слепки и картины были отправлены в Испанию; на этой неделе нам предстояло отправиться в Геную, где нас ждал корабль.
Увидев картину, Леонора рассмеялась, словно ворона.
— О Веласкес, если кто-нибудь увидит это, нас сожгут на костре, меня и тебя, и дым и пепел от нас поднимется над площадью Кампо-дей-Фьори; это худшее из всего того, что было когда-нибудь написано. Умоляю, отдай картину Папе в качестве прощального подарка, и пусть мы умрем вместе.
— Сейчас за картины уже никого не жгут, — возразил я.
— Ты совершенно прав, но правда и то, что я за все эти долгие месяцы так и не научила тебя уму- разуму, не научила разбираться, когда я шучу. Но, любовь моя, этого по-прежнему достаточно, для того чтобы тебя уничтожить. Какой бес толкнул тебя написать наши лица?
— Я был пьян, — сказал я.
— Эта отговорка не пойдет, когда тебя притащат на суд инквизиции. Есть только два способа расправиться с этой картиной. Ты можешь ее продать Эличе.
— Я не торгую картинами, — возразил я. — Я не купец.
— О, простите меня, дон Диего де Сильва и Веласкес, я совершенно забыла, — сказала Леонора. — В таком случае поможет ведро белой краски.
— Я думал, картину возьмешь ты. Я собирался оставить ее тебе.
— О, вот как! — воскликнула она. — Какая неслыханная щедрость! Чтобы я в своей жалкой нищете ежедневно видела напоминание о величайшей страсти всей моей жизни? Веласкес, любовь моя, ты осел. Я сию же минуту закрашу картину. Закрою ее слоем грунтовки и напишу поверх что-нибудь другое, какой- нибудь религиозный сюжет в венецианском стиле, и преподнесу картину в дар церкви. И тогда Господь, может быть, меня простит.
И я ушел от Леоноры, вернулся к себе и, занятый приготовлениями к отъезду, больше о ней не вспоминал. До тех самых пор, пока как-то ночью, лежа один в кровати, я вдруг не подумал, что Леонора больше никогда не разделит со мной ложе, что я больше никогда не испытаю то наслаждение, которое она так мастерски вызывала во мне. И тогда меня охватила тоска, сон не шел ко мне, и я приказал принести подогретого вина и только так смог обрести забвение, которого жаждал.
Я проснулся в ужасе от света, исходившего из стеклянного сосуда, в котором не горел огонь, от шума улицы и звуков, исходящих из маленькой коробочки с заточенными внутри демонами, и первой моей мыслью было: я умер во сне и пробудился в аду, и это моя кара. Громкий шум, подобный реву бегущей воды, и какие-то булькающие звуки из соседней комнаты, и затем, к моему бесконечному ужасу, в дверь вошла обнаженная женщина, которую я никогда раньше не видел, и я с криком соскользнул с кровати и забился в угол, закрывая лицо и бормоча молитвы, моля о снисхождении. А женщина приблизилась с выражением озабоченности на лице и попыталась обнять меня, говоря на языке, похожем на тот, на котором говорят римляне, но я мог разобрать только одно слово из пяти. Поняв, что ей не соблазнить меня, женщина укуталась в халат и ушла, а я натянул на голову одеяло и зарыдал, оплакивая свою судьбу.
Наверное, это то же самое, что описывать секс ребенку или религиозный восторг атеисту. Для того чтобы понять, о чем идет речь, нужно это испытать. Я ощущал все эти мысли и чувства, Веласкес в муках, и в то же время, подобно кусочкам моркови в бурлящей кастрюле, в моем сознании одно за другим всплывали воспоминания и условные инстинкты, составляющие личность Чарлза Уилмота-младшего. Это не коробочка с демонами, это играет радиобудильник. Шум с улицы — это первые машины, которые едут по площади. А это обычная лампочка.
Немыслимый кошмар всего того, что только что произошло со мной, поразил меня до самого основания. К счастью, я уже вспомнил, где находится туалет и для чего он нужен, потому что я едва успел до него добежать. Там меня и нашли, вывернутого наизнанку и дрожащего, и Франко отвел меня в душ и вымыл, а София уложила в кровать и осталась рядом, пытаясь понять, что со мной случилось, и, как это ни странно, теперь она говорила на римском диалекте, ожидая, что я ее пойму, а когда я наконец попросил ее говорить по-английски, она очень удивилась и перешла на английский.
Естественно, София хотела знать, что со мной, и я что-то сочинил. Я сказал, что ночью у меня что-то случилось с головой, может быть, микроинсульт, потому что, когда я проснулся, я не мог понять, кто я и где нахожусь. И еще у меня что-то с памятью, что-то вроде амнезии.
Это встревожило Софию. Она стиснула мне руку, а другую мою ладонь положила себе на грудь.
— Да, но нас ты помнишь.
— Нет, не помню, — честно признался я. — Мое последнее воспоминание — это когда мы зашли в тот маленький бар, где встретились с твоими знакомыми, а потом я рисовал всех подряд.
— Чаз! Это же было «У Гвидо», несколько месяцев назад! Неужели ты больше ничего не помнишь?
— Число, София? Какое сегодня число?
— Третье марта.
— Что ж, значит, начиная с середины декабря пустота.
