Дзаккария, и остановились под маленьким портиком, укрываясь от дождя.

— Вам приходилось с ним встречаться? — спросил я. — С Креббсом?

— Лишь однажды. Креббс выставил на продажу пейзаж Дерена, который, как установили французские власти, принадлежал одному швейному фабриканту из Парижа, по фамилии Камин. Он сам и почти вся его семья погибли во время войны, но одному сыну удалось бежать в Англию, его наследники и подали официальный иск. В общем, не буду загружать тебя подробностями, но в конце концов Креббс признал, что совершил ошибку, что документы на картину являются поддельными, и вернул ее, принеся свои извинения.

— И…

— Ну, я осмотрел картину, показал ее экспертам. Эксперты заключили, что это подлинный Дерен. Краска соответствовала, холст и рама тоже… однако им приходилось опираться лишь на выцветшую черно-белую фотографию. Лично я считал, что это подделка, однако ничем не мог этого доказать, так что картина была возвращена наследникам и на том все кончилось.

— А что сталось с оригиналом? Я хочу сказать, если вы были правы. Ведь владелец никогда не сможет продать его на открытом рынке.

— Что правда, то правда, но ты должен понимать, что существует достаточно емкий «закрытый» рынок произведений искусства. В мире немало тех, кто хочет иметь работы старых мастеров и импрессионистов, спрос гораздо больше, чем может предложить честный рынок, потому что, естественно, бо?льшая часть уже осела в музеях, а старые мастера — ну, их больше нет в живых, родник иссяк, новых поступлений не будет.

— Очень интересно. Что этот Креббс представляет из себя как человек?

— Обаятельный. Культурный. Прекрасно разбирается в живописи, и не просто как человек, который ею торгует. Он искренне любит свою работу. Похоже, что слухи соответствуют действительности и ему удалось завладеть остатками картин Шлосса.

— Шлосса? Никогда не слышал о таком художнике. Современный?

— Нет, он не был художником. Адольф Шлосс владел сетью крупных магазинов, был поставщиком российского императорского двора. Баснословно богатый еврей, французский гражданин, он собрал, вероятно, лучшую частную коллекцию голландских старых мастеров еще в начале двадцатого столетия, как раз те картины, что больше всего нравились Гитлеру и Герингу. Короче говоря, нацисты захватили коллекцию Шлосса из трехсот с лишним полотен и переправили ее в Мюнхен, где разместили в здании местного отделения нацистской партии. Гитлер собирался устроить огромный художественный музей в своем родном городе Линце, и на этом складе собирали те картины, которым предстояло наполнить этот музей. В апреле тысяча девятьсот сорок пятого года союзники вошли в Мюнхен; к этому времени все собрания произведений искусства были уже основательно разорены немцами, имевшими к ним доступ, а впоследствии к этому приложили руку и американцы. Со временем наследникам Шлосса удалось вернуть сто сорок девять картин, а остальные числятся бесследно исчезнувшими. Из доказательств, представленных на суде над старшим Креббсом, следует, что он зимой тысяча девятьсот сорок четвертого года работал в мюнхенском хранилище и в январе тысяча девятьсот сорок пятого года покинул город на двух грузовиках с вооруженной охраной. Мы понятия не имеем, что произошло с этими грузовиками и что вообще в них находилось. Старый Креббс об этом никогда не говорил, а его сын всегда настаивал на том, что ему ничего не известно ни о каких похищенных работах старых мастеров. И действительно, в начале своей карьеры он занимался в основном более современной живописью.

Тут Морис остановился. Казалось, он собирается сказать еще что-то относительно Креббса, но, помолчав, он предложил:

— Но пойдем же посмотрим на Беллини.

Мы вошли в церковь, и я поймал себя на том, что совершенно бессознательно обмакнул пальцы в мраморную чашу со святой водой у входа и перекрестился.

Мы долго молча стояли перед алтарем, наконец Морис глубоко вздохнул и сказал:

— Помимо ее ценности как произведения искусства эта работа помогает мне с большей надеждой воспринимать свой нынешний дряхлый возраст. Джованни Беллини было семьдесят пять, когда он написал это, можешь себе представить? Ты знаешь его «Обнаженную с зеркалом»?

— Я видел ее в детстве в Вене.

— Его единственная картина с обнаженной натурой, а Беллини написал ее в восемьдесят пять. Замечательная работа для восьмидесяти пяти лет!

— Наверное, к тому времени он рассудил, что ему больше нечего бояться.

— Возможно. Печальный вывод. Но вернемся к нашему объекту. Как можно сделать такое? Написать самый воздух, окружающий фигуры. В одной этой картине все Возрождение. Можно с уверенностью сказать, что Джованни Беллини начал Возрождение в этом городе, по крайней мере в живописи, и продолжал его десятилетие за десятилетием — невероятно! Он начинал писать как Джотто, а закончил как Тициан, который, конечно же, был его учеником, как и Джорджоне. И неизменно глубокая, глубинная мысль из ушедшей эпохи, лежащей в основании современного стиля. И вот Беллини показывает нам Деву Марию с Младенцем в самой глубине ниши, и никто на них не смотрит. Ангел пиликает на виоле, он и святые Петр и Иероним смотрят на нас, а не на Деву, а святые Лючия и Екатерина на среднем плане тоже погружены в размышления. О чем думал художник? Практически на всех алтарных полотнах в мире Дева Мария является центром внимания для остальных фигур, но только не здесь.

— Быть может, они просто думают о ней. Это урок созерцания, пример нам, тем, кто вообще не может видеть Богородицу.

— Да, интересное прочтение. А подтекст в этом такой: если ты настоящий художник, как Беллини, нужно беречь свой талант, держать душу открытой, и тогда искусство тебя прокормит, если ты ему позволишь. Лотта рассказала, у тебя в Нью-Йорке были кое-какие неприятности?

— Что именно она вам сказала?

— О, никаких подробностей, но она предположила, что тебе, возможно, имеет смысл обратиться к психиатру.

— Так вот почему вы решили меня проведать? Чтобы выяснить, действительно ли я спятил?

— Лишь отчасти, — с обезоруживающей улыбкой подтвердил Морис. — И я буду счастлив доложить, что ты произвел на меня впечатление совершенно здорового в психическом плане человека. Кстати, а ты сам-то что-нибудь пишешь?

— Не знаю, Морис, иногда я задумываюсь, есть ли в этом смысл? Что значит моя собственная работа? Вот я смотрю на эту картину, и в ней заключена целая гармоничная культура. Иллюзионистское пространство, театральность, подобная сценической постановке, атмосфера… Как вы верно заметили, Беллини научился писать воздух и он может это делать, потому что искусство и техника стоят на службе чего-то большего, чем сам художник. Но в наше время нет ничего больше художника, он — это всё. А также критики и инвесторы. Если бы я написал что-либо подобное, не пытаясь сделать пародию, это назвали бы китчем. И это действительно было бы китчем. Мы больше не верим в Деву Марию и в святых, по крайней мере так, как верил Беллини. Наши иконы пусты, а та религия, которую можно увидеть в художественных галереях, является лишь издевкой. У меня хорошо получается издевка, но меня от этого тошнит.

— Да, но, дорогой мой, существует процветающая школа современной фигуративной живописи, которую Китай[71] назвал Лондонской школой — он имел в виду себя самого, Бэкона, Люсьена Фрейда, Ауэрбаха. Если ты хочешь писать в таком стиле, почему бы тебе этим не заняться?

— Но я не хочу писать в таком стиле. Чтобы влить капельку индивидуальности и впаривать свои работы дуракам? Я хочу писать вот так, хочу творить в культуре, которая выходит за границы искусства, выражающего ее. Однако все это безвозвратно ушло.

Морис кивнул с серьезным видом.

— Да. Я понимаю, к чему ты клонишь. И у меня нет решения твоей проблемы. Тем не менее вот мы стоим здесь и получаем определенные ощущения. Наверное, ни ты, ни я не верим в том смысле, в каком верил Беллини, и все-таки сейчас мы находимся под его чарами. Неужели это объясняется лишь восхищением его мастерством? Неужели мы боготворим лишь его искусство?

— А может быть, мы находимся под воздействием наркотика. Вам ведь известно, что сказал Марсель