шейкере. Маринованный лук — единственное, что есть у меня в холодильнике, и еще оливки, потому что иногда мне хочется мартини.

Анализируя случившееся, я пришел к выводу, что на этот раз провел в жизни Веласкеса по крайней мере пару дней, учитывая то, что я работал над картиной, поэтому мне захотелось узнать, сколько прошло реального времени (могу ли я по-прежнему называть его реальным?). Маленький дисплей на автоответчике показал, что прошло приблизительно тридцать четыре часа с тех пор, как я установил холст, это уже начинал подтверждать и пустой желудок, коктейль оказывал необычно сильное действие на голову. Огоньки на автоответчике информировали меня о пятнадцати сообщениях, я бегло прошелся по ним и ответил на то, которое было с мобильника Марка Слотски.

— Дружище, где ты пропадал? — воскликнул он, прежде чем я успел назвать себя.

Меня ужасно выводит из себя то, что техника сообщает, кто звонит, — еще одна маленькая эрозия норм общения.

— Я оставил сообщение на автоответчике, — добавил Марк. — Ты слышал, что я купил твою Кейт?

— Да, спасибо. Я так понял, у тебя есть поклонник Уинслет, которому ты собираешься впарить портрет.

— На самом деле поклонник Веласкеса. Потрясающая работа.

— Да, ты прав. Слушай, ты можешь сейчас заглянуть ко мне? Я хочу кое-что тебе показать.

— Прямо сейчас? Я тут с Жаки Моро. Мы в «Голубом апельсине». Что там у тебя?

— Еще один Веласкес. Честное слово, ты должен это посмотреть.

Марк согласился, и минут через двадцать они вдвоем с Жаки ввалились в студию, разгоряченные выпивкой, но оба тотчас же затихли, увидев то, что стояло на мольберте.

— Господи, Уилмот, это еще что за хреновина? — спросил Марк.

— А на что это похоже?

— Это похоже на «Вакха и пьяниц» Веласкеса, картина закончена примерно на треть. — Слотски огляделся вокруг, ища приколотую репродукцию, и не нашел ее. — Ты пишешь копию по памяти?

— Это никакая не копия. Я принял дозу сальвинорина, вернулся в тысяча шестьсот двадцать восьмой год и стал Веласкесом. Находясь в его образе, я писал картину, а когда очнулся, на мольберте было вот это. Довольно мило, а?

— Невероятно, — пробормотал Марк и, склонившись к холсту, осторожно прикоснулся к нему пальцем. — Ты когда-нибудь видел рентгеновские снимки этой картины? Я имею в виду, то, что было опубликовано в литературе.

— Нет, — признался я. — Я не такой прилежный исследователь искусства, как ты. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что у тебя здесь первый вариант, без pentimenti.[58] Знаешь, если бы это не было невероятным бредом, твою мать, я бы почти поверил, что ты говоришь правду.

Жаки сказал:

— А ты можешь быть и другими людьми? Если ты можешь становиться Коро или Моне, то можно сделать на этом неплохой бизнес.

Мы рассмеялись, а затем Марк стал серьезным и спросил:

— Сколько за нее хочешь?

— Картина не закончена, — сказал я, — и она не продается.

— Нет, правда, сколько ты за нее хочешь?

— Десять «кусков», — пошутил я, но Слотски тотчас же выхватил из кармана чековую книжку и выписал чек золотой перьевой ручкой «Монблан» размером с противотанковый снаряд.

Пораженный, я уставился на клочок желтоватой бумаги.

— Ты думаешь, есть спрос на недоконченные копии старых мастеров?

— Спрос есть на все. Надо только его удовлетворять.

Я не знал, что на это ответить, поэтому повернулся к Жаки, но тот, милый парень, скалился как обезьяна, радуясь привалившему мне счастью.

— Я думал, ты в Европе, — сказал я.

— Завтра улетаю. У нас как раз был прощальный ужин в «Оранжевом апельсине», и тут позвонил ты. Тебя тоже приглашали, но ты не отвечал на звонки.

— Что ж, продолжим ужин, — предложил я.

— Согласен, — просиял Жаки. — Выпивка за твой счет.

Выпивки было много, мы просидели в ресторане до самого закрытия и усадили Жаки в такси, после того как он по-галльски тепло нас обнял, и не раз, и облобызал. Потом Марк вызвал еще одно такси для себя и сказал, что пришлет ко мне кого-нибудь за картиной где-то через неделю, когда краски высохнут и ее можно будет перевозить. Я вернулся домой, и как только вошел в студию, снял холст с мольберта и поставил его лицом к стене. Я начинал уже побаиваться всего этого.

На следующий день меня, крепко спавшего сном горького пьяницы, разбудил громкий стук в дверь, и это оказался Боско, он хотел кое-что мне показать, свое последнее творение. Приятно видеть человека, которого все еще так глубоко волнует искусство, поэтому я спустился к нему. Боско уже давно говорил об этом, о том, чтобы использовать ведерко пепла и пыли, собранное одиннадцатого сентября, для разгромной критики той фашистской истерии, которая сделала возможной войну в Ираке.

Мастурбирующие девушки исчезли из его студии (по словам Боско, их купил какой-то состоятельный извращенец из Майами), а на смену им пришел огромный ящик из плексигласа размером где-то десять на десять на двадцать футов. Ящик был оборудован подсветкой, телевизионными проекторами и тряпичными куклами, фирменным знаком Боско. Он усадил меня перед ящиком и включил его.

Должен сказать, грандиозное зрелище. Видеоизображения Буша и Джулиани проецировались на лица кукол, одетых в клоунские наряды, а фоном были кадры с самолетами, врезающимися в башни-близнецы. Боско сделал пневматические модели башен, которые взлетали вверх и рушились в судорожных конвульсиях. У основания одной из башен он устроил маленькую дорожку, по которой крохотные фигурки, изображающие ортодоксальных иудеев, выбегали из здания перед тем, как оно обрушивалось, и скрывались в миниатюрном входе в метро. Воздушный компрессор, управлявший башнями, также выпускал порывы ветра, и маленькие пенопластовые куколки, одетые в полицейских, пожарных и просто гражданских людей, подлетали вверх, а затем снова падали вниз, причем куклы были подобающим образом обуглены и запачканы кровью, а дополняли картину крошечные оторванные головы и конечности. И еще Боско заполнил ящик серым пеплом, оставшимся с одиннадцатого сентября, который образовывал в пространстве над болтающими зеваками причудливые облака и покрывал пол ящика постоянно меняющимися узорами. Звуковое сопровождение состояло из плотно наложенной друг на друга смеси голосов политиков и телеведущих, грохота взрывов и криков боли, из отдельного громкоговорителя слышался истеричный смех. Этот громкоговоритель был спрятан в один из тех хохочущих бюстов, которые в сороковые годы украшали дешевые парки аттракционов. Боско переодел бюст в араба.

— Ну, что скажешь? — спросил Боско, после того как я несколько минут смотрел на действо.

— По-моему, по части оскорбительности ты превзошел самого себя. Это все равно как если бы Дюшан[59] представил свой писсуар, наполненный мочой.

— Ты так думаешь? Ну спасибо. Вообще-то я хотел наполнить ящик газом — понимаешь, чтобы получить настоящий огонь. Но потом я испугался, а вдруг пыль воспламенится, и, кроме того, галереи стали бы возмущаться по поводу противопожарной страховки. Наверное, можно было бы использовать разноцветную фольгу или пластиковую ленту — она замечательно трепетала бы там на ветру, понимаешь, создавая эффект пламени.

— На мой взгляд, и так получилось превосходно, и к тому же у тебя ведь есть видеокадры настоящего огня. Ты правда собираешься выставить свое творение?

— Да, в галерее Камерона-Этцлера мне в следующем месяце полностью отводят зал современного искусства. Это будет настоящий фурор.

Я сказал Боско, что не сомневаюсь в этом, и вернулся к себе, стараясь прогнать из сердца зависть, но