да несчастных. Не слюбится. С годами пропасть только вширь пойдет. Если он будет плохим человеком — ты возненавидишь его, если хорошим — себя, что не можешь дать ему обещанного перед Богиней чувства.
— Зато у меня дети родятся, — настаивала девушка. — Я их любить буду.
— Дети другое. — Вдова машинально перевела взгляд на посапывающую на лавке дочурку, улыбнулась. — А женщине нужен мужчина, как вьюнку — опора. Толку с его цветов в высокой траве, так в ней незаметно и зачахнет. Зато видала, как он на плетне красуется, — и сам пышен, и глаз радует!
Рыска надулась и ничего не ответила. Плетень… Плетень — это сухие палки, которые только для опоры и годятся! Вот и надо выбирать ненадежнее да поудобнее, а остальное — дело десятое. Что-то не видела девушка ни на хуторе, ни в веске такой уж великой любви. Посюсюкаются месяц-другой, а потом только брань из избы слышна. Жар и тот к девушкам относился будто к ватрушкам на противне; сковырнуть творог и драпать, покуда не поймали. Нет, свадьба — это та же сделка. Что ж, Рыска готова честно выполнить свою часть договора — только, пожалуйста, не надо морочить голову какой-то там любовью!
* * *
Через неделю от Сурка ушли двое батраков. Один — со скандалом, по недосмотру скормив волкам пять хозяйских овец, зато другой по уговору, отработав два года. Этот увел с собой корову — дойную трехлетку, может, еще и стельную, в общем стаде паслась. Сурка аж перекосило, когда бывший батрак на нее веревку накинул. Но уговор есть уговор: любую по выбору, кроме племенных.
Рыска проворочалась полночи. Корова за два года! А ведь Рыска работает на Сурка уже восемь лет. Ну, положим, не пни на вырубке корчует, но ведь тоже без дела не сидит, весь день что-то делает — а частенько и ночами при лучине глаза слепит.
С коровой и замуж можно. Не женкой, а женой. Не за вдовца или богатого старика-сластолюбца, а за нормального парня. Хоть того же Кузнецова сына — ну и пусть косой, зато добрый. Корова — это уже полхозяйства! Никто потом попрекать не будет, что, мол, в одних лаптях тебя взял.
Утро началось наперекосяк. Женка подняла кухонных служанок на две лучины раньше обычного, и те, шепотом кляня мужиков во главе с Сашием, принялись за работу. Завтра ринтарцы отмечали великий праздник — День Бабы. По преданию именно в этот весенний день Богиня Хольга, осерчав на ленивого мужа, объявила, что отныне пальцем не шевельнет по хозяйству. И пришлось бедному Сашию самому и солнце по небу пихать, и дороги прясть, и души по земле рассевать. К вечеру приполз к супруге на коленях и взмолился о пощаде!
С той поры и повелось: один день в году ринтарские женщины сидели сложа руки, дабы напомнить мужьям, на ком дом держится. А дабы оный за это время не рухнул, все бабские дела следовало переделать загодя да вдобавок напечь праздничных пирогов и навертеть голубцов.
Праздник тихо ненавидели обе стороны, и скандалов на следующий день было столько, что впору называть его Днем Скалки. Но против традиции не попрешь, и Фесся яростно месила утробно чмокающее тесто, а женка разбирала капустный вилок, орудуя ножом с видом живодера. Мужикам им на глаза лучше было не попадаться, и батраки затихарились на крылечке, пуская по кругу цигарку с виноградным листом и конопелью.
К обеду, когда женщины устали, а дел оставалось немерено, раздражение достигло предела. Рыска, все еще погруженная в мысли о корове, столкнулась в сенях с Фессей, и оба горшка — с простоквашей и вареной свеклой — упали на пол, разбившись и перемешавшись. Служанка, обычно спокойная и снисходительная, вспылила и обозвала девушку неуклюжей бестолочью, которую даже медведь косолапый в жены не возьмет. Рыска в слезах выскочила во двор, мигом став мишенью для батрачьих шуточек. Щипок Пасилки стал последней каплей: девушка ляснула в ответ пощечину («О-о-о-о!» — восхищенно засвистели и загукали батраки) и, закусив губу, как корова удила, быстро пошла к парадному крыльцу. Видеть больше этот хутор не могу! Хватит, наработалась за спасибо — причем и того не дождешься!
* * *
Сурок сидел за столом, заваленным бумагами — были тут и витиевато составленные, на пять страниц, договора на мелованной бумаге, и клочки рукописных расписок, — и гонял костяшки по счетам.
— Чего тебе? — бросил он, мельком глянув на служанку.
Рыска оробела и вцепилась в край передника, как крыса в потолочную балку.
— Я… хозяин, мне на позатой неделе семнадцать исполнилось.
— Да-а-а? — Сурок поглядел на нее уже внимательнее, подольше. Девушка аж потянулась к вырезу рубашки, как будто расползающемуся под дядькиным взглядом.
— Ну вот я и подумала: пора бы мне… — пробормотала она.
— Замуж, что ли, собралась? — подозрительно перебил Сурок. — Ты это брось, у меня на тебя другие виды! Или нагуляла уже с кем?!
— Нет. — Рыска обиделась, гордо задрала подбородок и отчеканила: — Я хочу корову. За то, что восемь лет на вас работала.
— Коро-о-ову? — Хуторянин брезгливо оттопырил нижнюю губу. — Работница, ишь ты… нахалка. Корову я батракам плачу.
— А я кто?
— Приживалка нищая! Из жалости держу, потому как батюшке твоему кормить тебя нечем.
Девушка аж поперхнулась.
— Отчиму, — брякнула она, сама ошалев от своей наглости.
— Молчи уж, дура! — скривился хозяин. — Нашла чем хвастать. Скажи спасибо, что он позор твой прикрыл, дочерью назвал.
Рыска злобно прищурилась:
— Хороши же у вас приживалки: раньше петухов встают, позже котов ложатся, чтобы всю работу успеть переделать! Вот пойду к судье в город…
— Зачем тебе корова, голодранка? — сменил тон Сурок. Девчонку-то он брал у брата «за хлеб и ночлег», но только на три года. Потом ни Колай не напоминал, радуясь, что саврянское семя больше не мозолит ему глаза, ни Сурок забрать ее не требовал: работница из Рыски вышла отличная, умелая и проворная. Две коровы она уже точно выслужила, а спасенная Рыжуха десятка стоила. Но не отдавать же их дуре-девке! — Где ты ее держать, пасти будешь?
— Придумаю, — огрызнулась Рыска. — Захочу — продам, захочу — приданым сделаю. С коровой-то у меня живо жених найдется.
— Такая же крыса безродная, как ты? Не выдумывай. Тем более что искать тебе никого не надо: вот остепенится Пасилка и возьмет тебя в женки. Будет у тебя тогда коро-о-ов… — Сурок широко зевнул. На Рыску пахнуло гнилью, к горлу подкатила тошнота. — Иди, девка, работай. У тебя ж завтра праздник.
Девушка вылетела из дома, кипя от злобы. Поддала ногой куриную миску, да так, что та перелетела через забор.
— О-о-о-о! — снова донеслось от кухонного крыльца.
Если бы хозяин просто посмеялся над Рыской и выгнал ее, она бы стерпела. Ведь никакого уговора с Сурком у нее и впрямь не было. Получается, по своей воле пахала на него за крысиный хвост. И судье жалобу подавать бесполезно: она Сурку вроде как племянница, кто ж родне за труд платит? Даже если родство это только на словах. Но идти к Пасилке в женки?! Да Рыска и в жены бы сто раз подумала! Тоже мне нашелся завидный жених! Только и умеет, что важно по двору расхаживать и на батраков покрикивать. Научился у папочки. Но тот в его годы трудился не разгибая спины, эдакое хозяйство из ничего поднял! А Пасилка даже не знает, с какого конца у коровы вымя.
Нет, Рыска хотела замуж, и даже очень. Но ради того, чтобы у нее наконец появился свой дом, где она была бы полноправной хозяйкой. Пусть небогатой, пусть работающей с темна до темна, зато единственной! Надо было сразу сказать Сурку, чтоб Пасилка даже не надеялся! Ничего ему не обло…
Рыска споткнулась. Это над парнем власть матери кончается в пятнадцать лет, а отца — в