огромную стаю и наматывали круги в синем небе, готовясь к кочевью. Еще пара-тройка дней, и с севера наползут вязкие тучи, надолго окрасив землю в такие же серые, грязные тона, а когда развиднеет — на лужах уже начнет хрустеть ледок.

— Деда, а давай за грибами в лес махнем? — начал канючить Жар. — Говорят, опята пошли…

— Небось за четыре лучины не уйдут, — сурово отозвался тот, а сам с сожалением стрельнул глазами на старый березняк — самое грибное место! — На обратном пути завернем, если время останется.

Обнадеженный мальчишка козлом заскакал впереди.

— Ну чего вы еле плететесь? — подбадривал он. — С горочки же, можно и подбежать!

— Ты не о грибах, а о душе думай, — пытался усовестить Жара дедок.

— Я и думаю! Хочу скорей ее облегчить, а то аж жизнь не мила!

— Ишь, балагур, — помимо воли усмехнулся старый. — Все бы тебе шутить да колобродить. Учись вон у подружки своей: идет тихенько, скромненько, сперва дело, а потом забавы.

Рыска действительно молчала, но вовсе не из скромности. Несмотря на яркое солнышко и веселую компанию, ей становилось все страшнее и страшнее. Жуть была какая-то непонятная, глубинная, она путалась в ногах, как подмаренник — липкая, ползучая луговая трава. А ведь с утра девочка почти сумела себя убедить, что лучинка позора — и жизнь снова наладится…

Впереди показались домики, после хуторских хором кажущиеся унылыми, зализанными дождями сараюшками. Зря Рыска вчера переживала — у молельни собрался едва ли десяток человек: сам молец, беседующий с головой вески, несколько богомольных старух да стайка играющих в чибиса мальчишек.

— Ох и молодежь пошла, ни стыда ни совести, вот в наше-то время… — приветственным хором грянули бабки.

Мальчишки бросили игру, разбежались в стороны и принялись корчить хуторским обидные рожи. Голова напустил на себя грозный вид, молец насупился. Стог выглядел вполне пристойно, хоть и уменьшился почти вдвое: весчане, днем спорившие до хрипоты, кто будет убирать это безобразие, за ночь совершенно бескорыстно раскрали валяющиеся ошметки. Голова, тоже не удержавшийся от соблазна и самолично уволокший в дерюжке несколько охапок, решил, что так оно, пожалуй, и лучше: сборщик налогов скорее поверит в неурожай. Но Сурковы деньги, конечно, взял. Отвесил детям по затрещине и десятку гневных словец, счел ущерб возмещенным и уступил место мольцу.

Жар вылез вперед, глядя на него с собачьим обожанием: и спляшу, и гавкну, только косточку кинь!

— А этому тут чего надо? — удивился священник. За минувшие сутки он поуспокоился и решил, что ссориться с Сурком не стоит. Тем более зима на носу, не помешало бы кровлю переложить, а то в сильный дождь аж с балок каплет.

— Говорит — Хольга снилась, — проворчал дедок, пряча ухмылку.

Молец вздрогнул:

— И в каком во… чего хотела?

— Совестила, каяться звала! — без запинки отбарабанил мальчишка. — Ой, прости, батюшка, гре-е- ешен!

Священник с нервным смешком потрепал Жара по голове:

— Заходи уж, сорванец. И ты, — молец недружелюбно покосился на Рыску, — тоже. Берите там по светцу, зажигайте от лучины…

Чашу для пожертвований, стоявшую на той же полочке, молящимся полагалось заметить без напоминаний.

— Дай-ка и мне одну коптилочку, — с кряхтеньем полез за пазуху дедок. — Помяну свою старуху…

На крышу молельни опустился взъерошенный вороненок. Заскреб когтями по плесневелой, скользкой черепице, пытаясь удержаться на скате.

— Кыш! — махнул на него молец широким рукавом. — И так уже весь виноград обклевали, проглоты…

Вороненок трепыхнул крыльями, но так и не взлетел — видать, сильно устал с непривычки.

— А я тебе еще весной говорил — надо пугало на крышу присобачить, — упрекнул голова мольца, отщипывая с обвивающей молельню лозы чудом уцелевшую ягодку.

— На Хольгино святилище?!

— Так можно красивое сделать, со всем почтением. — Голова кинул ягоду в рот. — И благолепие, и польза.

— Я туда не пойду, — неожиданно сказала Рыска, все это время неотрывно глядевшая на дверь молельни. В расширенных желто-зеленых глазах мерцали золотые искорки, пальцы сжались, словно на невидимой палке.

Голова и молец разом прекратили вялый спор. На девочку уставились и Жар с дедком, и старухи, и мальчишки. Даже проходящий мимо кузнец остановился, прислушался.

— Зайдешь как миленькая, путничье отродье! — озлился молец, хватая девочку за руку. Вороненок испуганно забил крыльями и начал карабкаться выше, к более удобному насесту — шпилю с тремя поперечинами. — Это Саший в тебе противится, в Хольгин дом не допущенный. Вот и оставь его за порогом!

— Нет!!! — Рыска поджала ноги, а когда и это не помогло — священник неумолимо поволок худенькую девочку за собой, — без раздумий впилась в его руку зубами.

На молельню спланировали еще две вороны — видать, родители птенца. Он тут же припал к черепице, раззявил клюв и начал визгливо что-то клянчить. Мамаша сердито тюкнула его в маковку, и в это время снизу раздался оскорбленный вопль мольца. Перепуганные вороны взлетели, все три. Черепичный осколок высокими скачками измерил крышу и упал у ног Жара.

— Глядите, люди добрые! — заголосил молец, потрясая рукой — не окровавленной, но с глубоким синюшным оттиском. — Вот вам ваши путники, вот вам ваши видуны! Вот кого Хольга привечает, а кого отталкивает! Будете им поклоняться — и вас от молельни отлучит!

Крики далеко разносились по веске, созывая народ. Рыска сидела на чугунно-холодной земле и никак не могла понять — это снится ей в кошмарном сне или происходит взаправду. Возмущенные, испуганные и угрожающие голоса слились в чудовищный вой, кто-то подхватил ее под мышки, не то пытаясь поставить на ноги, не то таки затащить в дверь, как в пасть голодного зверя… И тут что-то снова затрещало. Уже не черепица, хотя звук шел тоже с крыши. Его услышала только воронья стая, скачком поднявшаяся еще выше, да екнуло у Рыски в животе, будто в речку с обрыва прыгнула.

А потом ахнуло так, что земля вздрогнула, и из двери молельни пахнуло дымом и пылью.

Кто-то бросился наутек, кто-то завизжал, кого-то столбом приморозило к месту. Рыску же, напротив, — отпустило. Она медленно высвободилась из чужих повисших рук, подошла к двери, заглянула. В молельне было непривычно светло: от сотрясения часть черепицы осыпалась, как жухлая иглица с елки. Потолочная балка лежала поперек постамента, щетинясь обломанными концами. В желтой трухлявой щепе лениво извивались древоточцы, медьки из опрокинутой чаши раскатились по всему полу. Чудом уцелевшая статуя Хольги брезгливо глядела на лежащее у ее ног «подношение».

— И вправду — гнилье совсем, — пролепетал голова за Рыскиной спиной. Молец уже три года нудил, что крыша-де на одних молитвах держится, до первого урагана. А тут и урагана не понадобилось — вороны по крыше пробежались…

Заголосили бабки, сообразив, что было бы, зайди они в молельню пятью щепками раньше.

— Так кого тут Хольга привечает? — ехидно уточнил у мольца дедок — пожалуй, единственный, кто разве что моргнул да носом шмыгнул. Что ему какая-то балка, он падение главной башни Йожыга видел!

Молец не ответил: он обходил постамент, стеная и заламывая руки. По другую сторону балки обнаружились даже грибы, пучок поганок на тонких ножках с воротничками.

— А если б во время праздничной проповеди накрыло? — с содроганием предположил кузнец. Кто-то из баб истошно охнул и брякнулся на землю. — Не меньше десятка бы полегло!

— Х-х-хорошая девочка… — Голова трясущейся рукой погладил Рыску по голове. Девочка привычно втянула ее в плечи.