Снилось лицо Екатерины Константиновны. Только лицо, неживое и бледное, с дагерротипного портрета. Любимой было страшно холодно, любимая замерзала в царстве льда. «Катенька», – беззвучно шептал Лопухин, называя великую княжну так, как осмелился назвать единственный раз в жизни. Там, на царскосельской святочной потехе…

Но тогда, хотя морозы стояли трескучие, ни он, ни она не ощущали холода.

Теперь любимая гибла, а самое страшное – не было сил подбежать к ней и укутать, растереть щеки, согреть ладони дыханием. Ноги не слушались, на каждой висело по царь-колоколу. Лопухина самого пробирало морозом до костей, а когда он начинал выдираться из оков совсем уж неистово – бросало в жар. А, вот оно что! Его жгут на костре. Никакого груза на ногах – он просто привязан к столбу. Зима лютая, мороз неистовый, поленница не желает разгораться, и пламя то жжет, то прячется в дрова, и тогда за дело принимается стужа. И почему-то страшная горечь во рту…

– Испейте, барин. Вот так, вот так…

В один миг перенесся граф Лопухин за тысячу верст, осознал, где он находится, и кое-что вспомнил. Лихорадка скрутила, ясное дело. Рана воспалилась – и пожалуйте в койку. А может, тиф. На теле мокрое белье, хоть выжимай. Но что за отрава льется в рот?

Наверное, хина. Вот гадость.

Из серой мглы вылепилось лицо Еропки – смешное, безбородое. Стало быть, сбрил растительность, отчаявшись иным образом вывести вшей. И голову оголил, уши торчат. На басурманина похож.

Отстранил кружку, сумел спросить:

– Это… тиф?

– Нет, барин, – утешил слуга. – Фельдшер говорит, нет у вас тифа и ни у кого нет. Горячка только. Вы, почитай, три дня в беспамятстве лежали. Но теперь, вижу, дело на поправку пойдет.

– Крив… Кривцова позови.

Физиономия слуги выразила огорчение.

– Никак не могу-с. Федор Кузьмич курс исчисляют, не велели беспокоить. К острову Ян-Майен идем. Они говорят, там населения нет и пиратов нет, потому как голая скала. Удобное, говорят, место для практических стрельб.

По тому, как уважительно говорил Еропка о Кривцове, граф уже сделал вывод: у баркентины есть капитан. Но все же не удержался, задал еще один вопрос:

– А… команда?..

– В повиновении, – мгновенно понял слуга. – Не извольте беспокоиться, барин, на судне полный порядок. Что ни день, то лучше и лучше. Аверьянов, представьте себе, больше всех старается. Вчера штормило, а нынче опять хорошая погода. Да-с. Не угодно ли испить бульончику? Нилу помогло, а что ребенку помогает, то взрослому повредить никак не может. Пейте, барин, пейте…

Удивление прошло. Что ж, навыки службы не забываются и в пиратском плену, надо только дать им время проявиться. Все правильно. Навыки плюс сознание общей цели.

Сон вновь сморил, и был он теперь легким и радостным, как в детстве. Откуда-то издалека долетело авторитетное Еропкино мнение: «На поправку пошел». Подумалось, что при всей хитрости слуга простодушен – зачем же подчеркивать очевидное? Лопухин знал, что теперь не умрет.

И точно: на следующий день жар спал, и граф уже не лежал, а сидел на койке, переговариваясь с выздоравливающим Нилом. А еще через день, когда загрохотали орудия, дробя угрюмые скалы Ян-Майена, Лопухин оделся и, борясь со слабостью, поднялся на палубу.

– Растяпы косоглазые! – бушевал Кривцов, разнося комендоров. – Даром снаряды кидаете! Линьков бы вам! Третье орудие, поправить прицел!..

Пушки бухали по очереди, резко и зло. Закладывало уши.

– Первое орудие, молодцы. Наводи на цель номер два.

Баркентина лежала в дрейфе. Милях в трех от нее из океана круто вставал островной мыс – гранитный кряж, выровненный свирепыми ветрами. У подножия его кипел прибой и рвались снаряды. По-видимому, учебными целями служили два белых от птичьего помета утеса. Вот прямо на вершине одного из них расцвел бутон взрыва, брызнул гранит. Чайки и крачки стаями кружились над кряжем.

– Как успехи? – спросил Лопухин Кривцова, когда наступила передышка.

Бывшего мичмана, а ныне капитана баркентины было не узнать. Вроде и одет по-прежнему затрапезно, и неотмытая чернота засела в сеточках морщин – а не то. Тверд, властен. Слепому видно, кто здесь командир. Пожалуй, чуть-чуть суетится, но это пройдет.

– Так себе, – с недовольной миной отвечал Кривцов. – Придется повторить, а потом еще раз на полном ходу. Накрыть неподвижную цель в дрейфе да при однобалльной волне – чего проще. Ну не беда, в этих водах погода часто меняется, попрактикуемся еще на хорошей зыби.

– Кажется, штормило? – спросил Лопухин. – Я все проспал.

Кривцов неожиданно улыбнулся и весело блеснул глазами.

– Шторм поиграл только, а помог так, как полгода муштры не помогли бы. Люди сразу делом занялись, и подгонять не надо. Жизнь всем мила.

– Стало быть, вы уверены в команде?

– Вполне. Я грешным делом думал – ничего у нас не выйдет с этой провокацией. Не сойдем за англичан, и флаг не поможет. Английские моряки – великие мастера морских эволюций. Теперь верю: можно попытаться обмануть пиратов, особенно если стрелять будем получше…

Вскоре вновь загрохотало, и Лопухин вернулся в каюту. Немного кружилась голова, ну да это чепуха. Что-то еще кольнуло в разговоре с Кривцовым… Что?

Слово «провокация», вот что. Кривцов не возразил против предложенного плана, и никто не возразил. Значит, одобряют. Но слово найдено. Провокация – она провокация и есть, возразить тут нечего. План предложен статским советником графом Лопухиным, весь ответ будет на нем.

Еще можно все переиграть, сохранить звание честного человека и утереться своим чистоплюйством. «Жизнь царю, честь никому» – это мы слышали. Девиз Васильчиковых. У них много подражателей. «Жизнь Отечеству, сердце женщине, честь никому» и тому подобное. А если интересы Отечества требуют поступиться честью?

Не служи в Третьем отделении – вот и ответ. А служишь – соответствуй.

Как просто!

Нет, не так уж все просто. Лучше даже не думать об этом, иначе сойдешь с ума. У многих, у очень многих есть что-то большое, безликое, чему и названия-то нет. Но оно говорит тебе: «Убей!» – и ты убиваешь. Говорит: «Умри!» – и ты умираешь, хотя вовсе этого не хочешь. Просто иначе – никак. Иначе будет еще хуже, если не для тебя, так для твоих родных, друзей, для имени твоего, для страны твоей. Так уж устроено. Через кого-то проходят бумаги, но кому-то приходится и исполнять. Смертный приговор, к примеру. Кому-то всегда приходится быть крайним, и ничего тут не поделаешь.

И это большое, безликое – не государь, не Отечество и даже не осьминожья бюрократическая структура. Оно шире. Оно – сам способ «цивилизованной» жизни. Расплата за наше отличие от голых туземцев. Верига наша.

Еропки в каюте не наблюдалось – наверное, лентяй подозревал, на сей раз без оснований, что барин