Наверняка нижние чины успели что-то припрятать, однако Пыхачев категорически запретил чинить обыск: «Люди заслужили».
– Не может того быть, чтобы все погибло, – не поверил цесаревич. – Вы, капитан-лейтенант, примерную девочку из себя не стройте, я таких, как вы, насквозь вижу. Я вам приказываю, это вы поняли, балда стоеросовая? Исполнять! Нигилист! Сгною! Ноги в руки – и марш!
Последние выкрики сопровождались топанием ног. Изо рта цесаревича летели брызги, одутловатое лицо побагровело. Батеньков, напротив, страшно побледнел. Тизенгаузен сделал к нему шаг, надеясь, как видно, предотвратить непоправимое. Мичман Свистунов, сызмальства не обладавший железной выдержкой, сжал кулаки и нехорошо осклабился.
– Свинья! – вдруг громогласно возгласил отец Варфоломей и захохотал густым басом. – Свинья и никак иначе!
Цесаревича словно ужалили.
– Что-о?!
– Крестословица, ваше императорское высочество, – пришел священнику на помощь флегматичный Фаленберг, указав на журнал. – Нежвачное парнокопытное из шести букв – свинья. Подходит.
Не говоря более ни слова, цесаревич круто повернулся на каблуках и вышел вон.
Показалось ли ему или и вправду спустя несколько секунд после его ухода из кают-компании донесся взрыв хохота – осталось неизвестным. Позднее Михаил Константинович твердо решил: показалось. Ведь не может того быть, чтобы офицеры настолько забыли уважение к императорскому дому! Никак не может.
А значит, этого не было.
Искать Враницкого и Розена цесаревич не пошел – с этими двумя негодяями было все ясно. Ничего, дайте срок, господа, вы у меня славно попляшете, когда помрет папенька!
Мичман Корнилович, друг сердечный, объяснял что-то матросам на шкафуте. На цесаревича он даже не посмотрел. Ну ладно!..
Оставить жаждущего без капли спиртного – это, конечно, заговор, в том не было сомнений. Но оставалась еще надежда. Ведь не может того быть, чтобы все без исключения офицеры корвета участвовали в заговоре! Ведь есть, наверняка есть среди них порядочные люди! И почему бы такому порядочному офицеру не иметь бутылки-другой в личных запасах? Какому дураку не лестно выпить и подружиться с наследником престола?
В разоренной мастерской лейтенант Гжатский чертил углем на выбеленной переборке. Пока это был эскиз в трех проекциях, но эскиз совершенно необычайный. Под рукой вдохновенного лейтенанта рождался еще небывалый корабль.
Узкий и длинный корпус имел хищно-стремительные обводы, позволяющие развить феноменальную скорость. Машины – конечно, тройного расширения, а еще лучше подошли бы экспериментальные пока паровые турбины на жидком топливе. Корабль совершенно не нес снастей. Единственная мачта убежала вместе с надстройками и трубой к правому борту. Длинная и ровная, как беговая дорожка ипподрома, палуба простиралась от носа до самой кормы, нависала козырьком над бортами. Как видно, изобретателю долго не удавалась кормовая часть. Еще можно было различить на ней наспех стертую грузовую стрелу. В новом варианте целый кусок палубы мог опускаться в трюм посредством гидравлических механизмов, открывая гигантских размеров люк, и, вероятно, подниматься обратно с грузом. С тем самым грузом, ради которого воспаленный мозг инженера вызвал из небытия необыкновенный корабль.
Летательный аппарат тяжелее воздуха! Не сказочный ковер-самолет, а, допустим, просто самолет. Хорошее название. Тот самолет, который с появлением более подходящего двигателя, нежели паровой, сумеет пролететь по воздуху не жалкие несколько сажен, а сто, двести, пятьсот верст! Он сможет подняться в небо на версту для отыскания в море противника и, возможно, даже для атакования его сбрасываемыми снарядами. Разумеется, запас топлива и боеприпасов сделает аппарат много тяжелее, чем хотелось бы, а значит, для взлета потребуется значительная скорость. Что ж, самолеты будут взлетать и садиться на полном ходу судна, которое вдобавок должно развернуться против ветра. Длины палубы хватит. Конечно, придется оснастить самолет эффективными тормозами… что-нибудь вроде якоря с пружиной… или, быть может, придумать устройство для торможения, монтируемое прямо на палубе?
Лейтенант вздохнул, поняв, что углубляется в детали. Тормоза – проблема легко решаемая. Главный вопрос – двигатель! Паровой, сколь его ни совершенствуй, не подойдет, это точно. Он не очень-то хорош даже для самобеглых экипажей и едва приемлем для дирижабля, где, невзирая на пламегасители, только и жди, что от искры вспыхнет водород в оболочке.
И есть еще одна проблема, пожалуй, потруднее – убедить старцев из Морского технического комитета в том, что такой корабль не только возможен, но и полезен. Не замшелым мозгам постичь всю дерзновенность замысла! Некоторые заснут в креслах, не дослушав докладчика, другие же от души повеселятся, и первой фразой непременно будет такая: «Военное судно без артиллерии? Ор-р- ригинально!»
Еще раз вздохнув, Гжатский пририсовал по два орудия на борт в спонсонах. Вышло как-то неубедительно.
– Кхм. Здравствуйте, лейтенант, – прозвучало сзади.
Первой мыслью Гжатского была та, что он, увлекшись, опоздал на вахту. Такой казус с ним уже случался. Но оказалось, что мастерскую неожиданно посетил цесаревич Михаил Константинович.
Вытянувшись, лейтенант ответил как положено.
– Что это у вас здесь за настенные росписи? – прозвучал вопрос.
Лейтенант принялся объяснять. Цесаревич слушал невнимательно, нетерпеливо притоптывая, но увлекшийся Гжатский не замечал этого.
– Водка есть у вас? – потерял терпение цесаревич.
Лейтенант смешался. Будучи на голову выше Михаила Константиновича и значительно шире его в плечах, он, теряясь, как бы уменьшался в объеме.
– Простите, ваше императорское высочество, я не совсем понял…
– Русским языком спрашиваю: водка есть? Коньяк, ликер, винишко какое-нибудь? Очень надо. Строго между нами: обещаю вам поддержку вашей выдумки, если вы сию же минуту добудете мне выпить. Ну?
Гжатский, весьма далекий от офицерских кутежей на берегу, искренне не понимающий, зачем другие пьют, да еще напиваются допьяна, ни разу в жизни не пригубивший вторую рюмку, съежился еще сильнее и растерянно забормотал:
– Ваше императорское высочество… никак нет… спиртного у меня не имеется… две банки сырой нефти есть, случайно уцелели, а выпивки нет, честное слово…
Никто еще так не издевался над наследником престола. В один миг проект самолетонесущего корабля лишился шанса приобрести влиятельного покровителя. Крикнув Гжатскому в лицо, чтобы тот сам пил свою нефть, цесаревич в гневе выбежал из мастерской.
В тот же день его видели в лазарете, где бездушный Аврамов пытался напичкать его порошками, а спирту не дал, затем искательно беседующим о чем-то с боцманом Зоричем, причем последний выкатывал грудь, пучил оловянные глаза и рявкал на весь корвет: «Никак нет, ваше императорское высочество!» – а чуть позже разыскивающим баталера Новикова. Все было тщетно. Весь день цесаревичу пришлось вести тяжкую жизнь трезвого человека.
Вечер принес новый удар: огонек в светильнике замигал и потух. Выяснилось, что нигде больше нет ни масла, ни керосина. Карп Карпович раздобыл где-то допотопный фонарь для свечки, но и небогатый запас свечей, как оказалось, исчез в ненасытных топках.
Пришлось гордо сидеть впотьмах – благо ночи короткие. Не жечь же цесаревичу лучину, раскладывая от скуки пасьянс из единственной уцелевшей колоды! Сболтнет кто-нибудь – по возвращении шуток не оберешься. Подобно большинству заурядных людей, цесаревич не был склонен к самоиронии.
Спалось плохо.
Наутро, получив бутылку «Цимлянского», цесаревич не притронулся к ней, решив, что если умрет, то пусть вся вина ляжет на уморивших его негодяев. Терпения хватило на целый час.
Потом бутылка быстро опустела, и до обеда оба мира – как большой, полный соленой воды, небесной сини, пустоты и одиночества, так и малый, заключенный в осточертевшем пространстве корвета, – уже не казались Михаилу Константиновичу равно непригодными для жизни.
