шпротами и с тушенкой. Плюс чай и по столовой ложке сгущенки на индивида. Несытно, но подъесть в первый же день все продукты – вы меня извините. Через мой труп.
В двухместном номере было тесно. Сидели и на кроватях, и на стульях, и на тумбочках, и на краю стола. Даже Милена Федуловна, к моему удивлению, не пожелала вкушать пищу отдельно от плебеев и составила нам компанию. Один только Коля, добровольно оставшийся на дежурстве у протоки, мерз в холодном тумане, вожделея заметить на том берегу кого-нибудь, спешащего нам на помощь.
По правде говоря, у нас тоже были не субтропики. Из чашек, кружек и ртов валил пар. Все почли за благо остаться в куртках и пальто, а Мухин-Колорадский даже на время обеда не расстался с зимней шапкой из нездешнего зверя опоссума – берег от переохлаждения ценные писательские мозги. Бульдог Цезарь, схрумкавший порцию «педйгри», подскуливал от холода и дрожал. Надежда Николаевна грела тонкие нервные пальцы о дымящуюся чашку.
Говорили о ерунде. Такими ничего не значащими фразами люди перебрасываются, когда чего-то ждут – например, опаздывающего поезда. Убить время помягче, чтобы убийце не было мучительно больно. Никто не гадал, когда нас отсюда вызволят, – как видно, устали гадать, но почти все то и дело поглядывали на часы.
– Веселенькая ночь нам предстоит, – сказал вдруг бестактный Леня и неуместно гыгыкнул. – Попал я, бедненький, в холодную ночевку, и холод косточки мои сковал. – Он забулькал и добавил: – Терплю холодный бивуак. И все такое.
Не то он насмехался над нашим положением, а значит, и над своим тоже, не то неявно предлагал скоротать время хоровым пением. Я-то знал, что туристский репертуар быстро иссякнет и в ход пойдет что-нибудь вроде «в той степи глухой замерзал ямщик» или «как же мне, рябине, к дубу перебраться». Романсы как раз для нашего случая – выжимать из нестойких слезы и сопли.
– Леня, прошу вас, перестаньте. – с болью в голосе произнесла Надежда Николаевна и приложила пальцы к вискам. – Господи, когда же это кончится…
– Ба, может, телик посмотрим? – предложил Викентий. – Там сейчас мультики, а потом кино про Шаолинь.
– Викентий!..
Мария Ивановна содрогнулась. Надежда Николаевна тоже. Леня осклабился и забулькал.
Люблю детей. Люблю за то, что они правильно устроены и запросто могут смотреть мультики, когда в соседнем кресле уютно расположился мертвец. Дети пугают друг друга страшилками и иногда действительно пугаются, но это страх перед темным, неизвестным и иррациональным. Много ли, с их точки зрения, иррационального в трупе? Он даже уже не человек, он просто еще не закопанный неодушевленный предмет…
Этот здравый медицинский подход взрослые почему-то путают с кощунством и всегда готовы отвесить за него обидный подзатыльник. Будь, мол, как мы, дрожи и трепыхайся или по меньшей мере скорбно молчи.
И вырастешь нашим подобием.
– А в самом деле, едреныть, – проперхал и поерзал на сбитом покрывале кровати Матвеич. – Спать-то мы как будем? Холодно…
Вопрос остался без ответа.
– Да вы что? – Возмущенная Надежда Николаевна нервным движением поправила очки – Вы что, в самом деле считаете, что нам придется здесь ночевать?
Матвеич только руками развел – дескать, ничего такого я не считаю, но все же…
Он еще поперхал и замолк. Кое-кто исподтишка посматривал на меня. Ну, мол, давай, народ в тебя верит, сделай что-нибудь или хотя бы успокой людей.
Я взглянул на часы. Без четверти три. И впрямь пришла пора что-то решать.
– Значит, так, – объявил я. – Ждем до четырех, но не просто ждем, а… Викентий, ты не откажешься еще раз слазать на крышу?
Он усиленно закивал. Бесспорно, е его точки зрения, я задал на редкость глупый вопрос: кто же в здравом уме откажется залезть на крышу?
– А… – начала Мария Ивановна.
– Не беспокойтесь, – упредил ее я. – Я сам его подстрахую. Пару простыней на полосы порвем – вот и веревка.
Думаю, что мне не показалось и Виталий в самом деле облегченно вздохнул. Я брал ответственность на себя. Ждать до четырех часов (почему, кстати, до четырех?) – это все же какая-то определенность. Это не просто ждать неизвестно чего и неведомо сколько.
– За порчу простыней платить придется, – подала неприятный голос доселе молчавшая Милена Федуловна. – Кто платить будет?
Рефлекторно я чуть было не назвал мгновенно пришедшего на ум Пушкина, но не стал оскорблять святых чувств почтенной словесницы. Ничего, сам раскошелюсь в крайнем случае, если администрация не пожелает списать убыток на форс-мажор.
– Простите, Феликс, – нерешительно подала голос Мария Ивановна. – А зачем на крышу?
– Камин затопим, – объявил я, вставая. – Нужно прочистить дымоход, он наверняка заткнут. – Ну, я пока на берег. Коле поесть оставили? Вот и хорошо, пришлю его сюда. Викентий, будь готов, никуда не убегай. Остальные могут начать рвать простыни. Лучше порвать их на узкие ленты и сплести их в жгуты…
– Сами разберемся, – подал голос Виталий.
Ему уже не терпелось приняться за работу. Давно бы так.
– Разбирайся, – разрешил я.
– Э! – прозрел вдруг Матвеич, уже, как видно, ощущавший себя законным постояльцем «Островка». – А чьи, едреныть, простыни? Мои?
Леня забулькал и захрюкал.
– Матвеич, – с чувством сказал я. – Дорогой мой. Зачем нам теперь простыни? Ты за одеяла держись, а белье – тьфу! Камин камином, а спать нам все равно придется одетыми, это я тебе точно говорю…
Извлекать затычку из дымохода (ею оказалась свернутая в шар древняя, насквозь мокрая, разбухшая телогрейка без одного рукава) пришлось сложным и канительным методом – сверху вниз. Теоретически для перекрытия дымохода хватило бы и обыкновенной задвижки, но где она теперь, эта задвижка, кому она понадобилась, кто ее вынул и унес и чей гениальный ум, спасая обитателей «Островка» от холодных сквозняков, додумался забить трубу первым попавшимся на глаза подручным предметом – оставалось гадать. Среди огрызков моста, из милости оставленных нам ледоходом, уцелел кусок перил, из которого вышла преотличная трехметровая жердь. На три-то метра плюс длина руки я и пропихнул чертову пробку, отринув помощь отважного, но слабосильного Викентия, причем мне приходилось все время следить, чтобы не заскользить вниз по металлочерепице. Я не был уверен, что сплетенный из фрагментов простыни и пододеяльника страховочный конец, протянутый в слуховое окно на чердаке, выдержит рывок – я все же потяжелее мальчишки.
И я с нежностью любовника обнимал трубу одной рукой, в то время как второй яростно работал жердью. Было в этом, наверное, что-то глубоко непристойное, потому что высовывающаяся из чердачного окна рожица Викентия имела тот самый вид, который приобретают все мальчишеские рожицы, когда какой-нибудь великовозрастный балбес снисходит к пацанам, чтобы осчастливить их скабрезным анекдотом.
А перед тем пришлось еще снимать с трубы узорчатый жестяной козырек, сверху нарядный, а снизу ржавый и буквально приросший к кирпичу. Веселое занятие! К тому моменту, когда я загнал сволочную телогрейку в недоступные глубины (дурак! надо было вбить в жердь гвоздь, подцепить и тянуть на себя!), я вконец измучился, а цветом рук, перемазанных ржавчиной и сажей, походил на гибрид афроамериканца и краснокожего.
– Гирю бы сюда, – помечтал я, тяжело дыша, – Гирю на веревке.
Викентий подумал самую малость.
