вокруг, до звона тихо. Ни одного целого стекла. Ни одного человека, лишь я, последний. Брошенный.

Нет, не последний… Кто-то бредет в метели – темная сутулая фигура. Сюда идет, ко мне. Странный вид у этого типа, безразличный и одновременно угрожающий. Как-то это в нем сочетается? Я отмечаю, Что одет он чрезвычайно легко, словно бы успел адаптироваться и не мерзнет в мерзлом нашем мире. Снежный человек, йети. Не хочу возвращаться к жизни – после обморожения это всегда мучительно, я врач, я знаю. Оставьте меня в покое. Пусть он пройдет мимо меня, пусть не остановится…

Остановился, вглядывается. Нет, этот мне не поможет. Убьет. Написано на лице, если только это можно назвать лицом. Мне не страшно умирать в снегу. Быть убитым ради забавы, а то и ради еды – вот что страшно, вот чему противится рассудок. Не хочу. Уберите его от меня к дьяволу, ну же, быстрее! Штейн, Колено, сюда! Не могу шевельнуться, и крик замерз. За что меня? Я же не усомнился ни на миг, я предал то, за что умер Филин, и спас вас, подонки… Где моя «пайцза», ведь только что была тут, под пальцами… Нет «пайцзы». Ничего нет. А-аа-а-а!.. Фигура ловко припадает на колено, короткий кривой нож с негромким треском вспарывает меня от лобка до шеи, и мир взрывается воплем – вопят стены, басом грохочет небо, визжит поземка, и в этом кошмарном хаосе я с трудом различаю свой собственный вопль…

Бррр!..

Проснулся я резко, рывком. Нет у меня обыкновения досматривать сны наяву, и только по этой причине я не возопил в голос на весь Митридат. Тьфу.

Однако это внове. Надо же было позволить себе заснуть средь бела дня! Пусть всего на минуту. Угораздило. Да еще после получения послания от Кардинала. Не так уж долго я обходился без сна, чтобы спать где попало и видеть дурацкие сны, – всего третьи сутки. Устал – да, но это другое. Очень устал, если честно себе признаться. Пора отрываться от «хвоста», а я слоняюсь от скамейки к скамейке и только ищу, где присесть.

Первым делом я осмотрелся по сторонам. Я бы не удивился, если бы в трех шагах от меня на парапете сидел Кардинал и хитренько мне подмигивал. Я весь вспотел от такой мысли, не сразу сообразив, что от такого соседства «демоний» меня наверняка предостерег бы – единственным известным ему способом. И действительно, вокруг меня на пятьдесят шагов не было ни души, вообще сегодня на Митридате было удивительно безлюдно, лишь двое мальчишек оседлали ствол пушки на постаменте да кучка туристов без гида слонялась вдоль края площадки, осматривая с высоты городские крыши, бухту и пролив. Порт был как порт, пролив как пролив с заметно различимой по цвету воды границей двух морей, по фарватеру лениво ползли два-три судна, правее едва проступавшей в дымке Тамани маячила неровная клякса острова Тузла, и нежарко – по южным меркам – пригревало солнышко. Тишь да гладь, словом. И снегом на голову – послание Кардинала.

Снизошел. Сам. Не доверил никому. Если только это не липа для выведения объекта из душевного равновесия – вроде бендеровского «грузите апельсины бочках»… Такую возможность тоже надо учитывать.

Затылок не болел. Совершенно. Второй уже день. Опасности не было.

Комп – в сидор, сидор – на горб. То, с чем я не расстаюсь шестой месяц, неудобно уже называть рюкзачком – сидор он. Понижен в звании за обтерханный вид и вызывающий запах. Одна лямка оборвана – это когда я прыгал с поезда – и впоследствии подвязана веревочкой. С этим сидором я все еще напоминаю основательно проевшегося попрыгунчика, ждущего оказии для возвращения к родным берегам.

А кто сказал, что нет?

Странное дело, последнее время меня все чаще тянет подняться повыше. Тут туристская достопримечательность – называется Пантикапей. Некогда хитрющие греки упорно лопатили веслами волны Понта Эвксинского, плывя сюда, чтобы обманывать в торге простодушных скифов и оставить по себе память в виде нескольких развалин, окруженных ныне, как водится, стадом автоматов с напитками, сувенирами и всевозможной дребеденью. Вот любопытно: если лет через тысячу наши потомки откопают где-нибудь скопище таких автоматов – чем они их окружат? Глупо надеяться, что пустят под пресс.

Не то. Зря я утруждал ноги, влачась сюда. Митридат не скала – невозможно взглянуть отвесно вниз, ощущая сладость бездны под ногами. Сверху – вниз, разбежаться и лететь… Как тогда, у Прорвы. И еще потом, на пилоне моста через Обь, и совсем недавно – на крыше недостроенного дома в Джанкое… Кой черт, интересно, понес меня на ту крышу, если ночевал я в подвале?

Стоп! Проехали. С ума схожу, что ли?

Кажется, да. Идиот. Как мне оторваться – вот о чем я должен думать остатком своих извилин. Не зря же мне навязчиво демонстрировали «хвост», ясно давая понять, что на этот раз упустить меня не намерены. Затишье перед бурей. Похоже, на этот раз меня решили взять измором. Я для профи фигура мистическая, выше узкослужебного понимания; наверняка они ненавидят меня лютой ненавистью и с отменным удовольствием пристрелили бы, если бы только посмели. Не контролируй облаву лично Кардинал, «демоний» исколол бы мне все мозги, уводя от пуль «вольных стрелков» то ли в безопасность, то ли, выбирая меньшее из зол, под выстрел стрелкам подневольным, что помнят команду бить только по ногам…

Спасибо, не хочется.

Кстати, насчет крыш – это мысль, коли нет в руке гранаты с вырванной чекой, а во рту – ампулы с цианидом. Лишний шаг – и привет. Берем на вооружение. Пока меня пасут, мне придется ходить по проволоке. Они не решатся действовать из опасения потерять меня – уже навсегда. Я нужен им только живым. Я – ходячий ответ на вопрос, который их мучит.

Что ж, мы в равном положении: кое-какие вопросы мучают и меня. В особенности один вопрос из тех, насчет которых каждый выпускник Школы, даже и не функционер, втайне молится: убереги бог от того, чтобы хоть раз в жизни пришлось отвечать на них действиями!

А вопросец-то прост. Чист и наивен, как взгляд младенца: о ком я должен думать в первую очередь – о людях или о человечестве? Только-то. Не больше, но и не меньше. И я ведь уже ответил на этот вопрос…

Вот и живи со своим ответом как хочешь.

Вот и живу.

Сейчас я как порядочный, утолив туристское любопытство, спускаюсь с Митридата не трусцой по выжженной траве, а по специальной асфальтовой полосе, спиралью обвившей гору. Современного строительства на склонах нет и, даст бог, не будет – там и сям живописно разбросаны одноэтажные домики в плюще и диком винограде, окруженные изгородями из камня с того самого Пантикапея. И домики эти, и изгороди неистребимы в принципе, как и привычка тащить. Когда новомодные типовые сорокаэтажки обрушатся за ветхостью под собственным весом, когда засыплет их пеплом очередного Везувия и люди забудут об их существовании, когда их руины по прошествии веков вновь откопают археологи, то и тогда начнется то же самое: бесценные бетонные плиты будут растащены на изгороди, а уникальную лифтовую дверь с загадочной надписью какой-нибудь домовитый умелец присобачит к сараюстойлу для домашних киберов…

А ведь может быть иначе. И даже очень может быть. При условии, что в ближайшие полтора-два года нигде в мире не появится нового Филина. И при, том, разумеется, условии, что я останусь на свободе. Или буду убит, если мне выпадут очень уж неудачные козыри. Или, скажем, необратимо потеряю память.

Гигантская метла выметет грязь – и кончится история человечества, а взамен начнется история чего-то совершенно нового, чему и названия нет пока. Мечта утопистов всех времен, вот что будет. Золотой век. Свободные, умные, добрые люди, навсегда забывшие, что это такое – извечная борьба за существование свободного, умного, доброго в жестоком, животном, жвачном мире. И не осуждайте меня, вы, счастливые люди будущего! Не я смываю корку грязи с рождающегося в муках мира – новорожденное человечество очищает само себя…

Можно верить в лучшее. И можно надеяться. Хотя никто не даст гарантии, что все свершится именно так, как хочется. Игра в покер с шулером – вот на что это смахивает. Кто может знать, какие карты мать-природа держит в прикупе, какие – в рукаве? Мы даже не знаем, сколько их там всего. Есть подозрение, что этих карт много больше, нежели нам хотелось бы, и пока нам, людям, предъявили только одну…

А мы живем. Мы выжили. Мы готовы к качественному скачку, и разве мы виновны в том, что