Не надо, попросил я про себя. Пожалуйста, не надо.

Глас вопиющего.

– Слушай, что вообще происходит? – спросила она. – То тебя нет неделями, то вдруг являешься черт знает в каком виде – и лечи тебя. Ни разу никуда не позвонил отсюда. Прячешься, что ли?

– Угу, – вздохнул я. – Ну их всех. Взял отпуск.

Зря я это сказал.

– Ты меня совсем уж круглой дурой не считай, ладно? Я ведь и до всей этой шумихи кое о чем догадывалась… Эпидемия самоубийств, да?

– Пандемия.

Она немного помолчала.

– Даже так… И ты не знаешь, как ее остановить, я правильно поняла ситуацию?

Я не мог ей врать. Она решила бы, что я трус.

– Я знаю, как ее остановить.

– Очень мило.

Она ждала. И тогда я рассказал ей все. Ну, почти все. Мы молчали – не знаю сколько времени. Долго. Потом она сходила на кухню и принесла из холодильника водку. Что ж, рассудила верно. Мы молча выпили по сто и еще по сто, и только после этого она спросила:

– А ты подумал вот о чем: кто ты такой, чтобы судить?

– Подумал, – сказал я. – Как раз об этом я подумал в первую очередь. Об этом в русской литературе столько написано, что не подумать невозможно. Только я не сужу. Это меня судят. И тебя. И вообще всех и каждого.

– А ты умываешь руки?

Я попытался изобразить улыбку. Получилось так себе.

– Что меня в тебе привлекает, так это точность формулировок…

Она отвернулась к окну. Точеный профиль леди Белсом, осиянный солнцем…

– А вещи твои где? Без ничего ушел, что ли?

– Спрятал.

– Ну-ну. А насчет того, чем я тебя привлекаю, уж лучше бы не врал. Я ведь сразу поняла, что ты меня используешь. Если бы я была нужна тебе хотя бы как женщина для постели… А так – не о чем жалеть. Ты сам сделал все для того, чтобы я не влюбилась в тебя, как кошка. Спасибо, а только рано или – поздно кому-нибудь из нас это должно было надоесть первому. Надоело мне. Скажи-ка лучше: я с самого начала была нужна тебе только для того, чтобы ты мог при случае у меня отлежаться?

– Не говори так, – попросил я.

– А почему? – изумилась леди Белсом. – Я была тебе нужна, ты был мне интересен. Мы квиты. Что еще? Только договориться о том, когда ты уйдешь. Нет, я тебя не тороплю, ты не думай.

– Завтра.

– А не рано?

– Пора, – сказал я, почувствовав укол в затылке. Легкий укол, легчайший. – Ну, может, послезавтра.

– Кстати, куда ты пойдешь, ты мне не скажешь, конечно?

– Понятия не имею. Честно. Уеду куда-нибудь подальше.

– Деньги у тебя есть?

– Есть.

– Все равно в твоем положении лучше зря не тратить. Вот что… – Она посмотрела на меня с интересом. Почти с таким же любопытством, как тогда, в День нашего знакомства возле тела ее покалеченного Дружка. – Ты умеешь путешествовать стопом?

– Посредственно.

– Научу,

Ночью она пришла ко мне – так же, как прежде, и я пытался быть нежным настолько, насколько меня на это хватало, а она была то грубовата и ненасытна, то нежна так, как мне и не снилось, совершенно невероятной, запредельной нежностью… Сколько у меня после Юлии перебывало баб – ни с одной я не испытал ничего подобного… Я знал, что это в последний раз. И она это знала. Уже под утро я понял: она врала. Врала, говоря, что я ей надоел. Врала, говоря, что мы квиты. Врала для того, чтобы легче перенести потерю – или для того, чтобы стало легче мне? А утром меня кольнуло.

– Пойду прогуляюсь.

– Совсем уходишь?

– Нет, я недолго.

Ох как сладко дышалось на воле – свежестью, голубизной, ясным мартовским утром! За то время, что я валялся на тахте, плюясь мокротами в баночку, в природе произошло что-то вроде репетиции весны. Утро выдалось чудесное. Грязные сугробы съежились и стали похожи на больных колючих рептилий, оставленных издыхать на солнышке, утренний ледок похрумкивал под подошвами, готовый охотно растаять к полудню, и пахло сложной смесью запахов: талой водой, автомобильным выхлопом, оттаявшими собачьими следами и крепким дезодорантом-адсорбентом для очистки воздуха, распыляемым ползущей по Ведерникову переулку цистерной, принадлежащей, судя по бело-голубой раскраске, Службе защиты среды.

Возле церкви Всех Скорбящих я поизучал вывешенный на щите план кладбища, неприятно похожий на схему разделки говяжьей туши, и отыскал двадцать первый участок. Дорожка в снегу была утоптана основательно, песочком не посыпана, так что я дважды поскользнулся на наледи, пока дошел. Могила родителей была в порядке: наверное, кто-то за ней ухаживал, так что и поправлять было нечего. Малахов Николай Ефимович и Малахова Инна Васильевна, дата смерти одна на двоих. Давней мгновенной смерти в смятой в гармошку автомобильной жестянке…

Скромная, но достойная плита, заведомо не халтура местной гранитной мастерской. Полированный черный кварцит, буквы – золотые.

Почему-то я не испытывал никаких эмоций – может быть, оттого, что никак не мог вспомнить ни отца, ни мать? Хорошо ли каждый из нас помнит себя с четырехлетнего возраста? То-то и оно. Почему я решил, что должен улавливать какие-то флюиды? Мистика это. И вообще никто из живущих не помнит покойников, в лучшем случае помнят легенду о них, и то если при жизни эти люди были скольконибудь достойны легенды или хотя бы кому-нибудь нужны на этом свете.

А кто ты сам такой, спросил я себя, кому нужен? Димку ты подставил, Ольгу тоже, Кручковича не спас, у Самохина украл два года жизни. Единственный сын не помнит тебя и знать не хочет… Мать он почему-то помнит!

Стоп! Проехали. Только таких эмоций мне сейчас и не хватало. А с Ольгой какнибудь образуется. Еще не вечер. Еще успею подумать.

Мобилизовав запас приличествующих мыслей, я стоял и смотрел на могильную плиту. Сколько же лет я тут не был? Пять? Семь? Надо бы заказать выгравировать портреты – фотографии есть. Хотя в моем положении как теперь закажешь? Фотографии и те не при мне, теперь я до них долго не доберусь, и все, что есть у меня с собой, – память…

Одну фотографию я помнил хорошо. Как и другие, она оказалась в моем личном деле в особом пакете и вручили мне ее перед окончанием Школы. Довольно скверный любительский снимок, сделанный Кем-то из сослуживцев отца на похоронах. Себя я там не нашел, конечно. Много людей, снятых в основном со спины, много венков, краешек гроба, в углу кадра на снегу кладбищенской аллеи громоздятся отвалы мерзлой земли. Крайняя аллея, слева могилы, справа – ограда кладбища, а на дальнем плане за сеткой голых зимних ветвей кладбищенских деревьев – одноглавая церковь…

Отсюда не видно церкви!

Как часто нам хочется забыть очевидные, но досадные неприятности. Закрыть глаза – и нет их… Первым делом я подумал, что ошибся, – но шиш, плохой зрительной памятью я никогда не страдал, так что пришлось признать, что ошибки нет. Я отступил назад и начал метаться, выискивая место, с которого фотограф взял ракурс. Кажется, здесь… Точно, здесь. Во всяком случае, это единственная возможная точка,