— Только его?
— И ее.
— А что потом?
— Не знаю.
Перед нами появилась полоска газона: Линкольн-парк, где ты частенько играл в бейсбол, Сэмми. Хьюго сбавил скорость, ехавший сзади автомобиль обогнал нас, обдав волной визгливых воплей, передаваемых по радио. Мой друг заговорил тоном, который я так ненавидел.
— Я тебя знаю. Мы зашли слишком далеко. Ты ведь не собираешься просто заглянуть в окошко и вернуться в машину, правда?
— Я собирался постучаться в дверь.
Хьюго расхохотался.
— Глупо. Она меня узнает.
— Ну да. Пускай. Скажи, что проезжал мимо, а я — твой сын.
Привычным жестом Хьюго пригладил давно поредевшие волосы и снова взялся за руль. И тогда я ему рассказал.
Я рассказал о плане, придуманном в студии Рэмси. Нет, мы не станем просто стучать в дверь. Или заказывать стилизованную фотографию. Я поведал о самой заветной своей мечте — получилась настоящая поэма, шедевр. О том, чего я хотел от Элис, от Сэмми и от этого местечка. Ну и конечно, от самого Хьюго. Просить об услуге было непросто, об этой слишком непростой услуге. Однако я принял молчание Хьюго за согласие, поскольку он сам заявил: мы зашли слишком далеко.
— Ты все расскажешь? — наконец спросил он.
— Нет. Я теперь никогда ей не расскажу.
— Я про Сэмми.
— Он не поверит.
— Думаешь, он поверит, будто ты — маленький мальчик?
— До сих пор все верили.
— Ладно, а как мне тебя называть?
Я взглянул на дорогу и увидел ребенка, тот уставился на меня из коляски с подозрительностью дамы в оперной ложе.
— Ну конечно, Хьюго. Малыш Хьюго. В честь отца.
Он засмеялся.
Мы приехали. Стоунвуд, 11402. Хьюго резко припарковался, машина затихла, и мы различили тихий лай, доносившийся из глубины дома. Из простого желто-черного дома с декоративным окошком на двери и слегка перекошенной резьбой на второй дверце, сделанной по дешевке. Над кронами деревьев возвышалась церковь. Калитка распахнулась, и появилась собака, перед нами стоял старина Бастер, золотистый, словно пирожное, и тявкавший из угла лужайки. Он перевел дыхание и посмотрел на порог. Там стоял хозяин, жевавший жвачку, будто спятившая корова. Мальчуган, похожий на меня.
— Твоя мама сама пекла этот пирог?
В мягком свете кухонной лампы Хьюго с улыбкой на лице поедал яблочный пирог. У меня кусок в горло не лез, я уже разок ходил в туалет — опорожнять желудок и дышать на зеркало. Я мог только смотреть на мальчика, который, моргая, разглядывал нас и мял в руках кепку. Он пожал плечами.
— Очень вкусно, — похвалил Хьюго.
— Еще бы.
— С твоей стороны было очень великодушно разрешить нам подождать твою маму в доме.
Сэмми снова пожал плечами и посмотрел в сад, где Бастер яростно прыгал вокруг тсуги,[6] перепугав несчастную белку. В ширму-дверь черного хода бился залетевший в дом мотылек, и никто, никто ему не хотел помочь.
— Ты уже ходишь в школу, Сэмми?
— Я учусь в пятом классе колледжа Бенджамина Харрисона. Наша учительница, миссис Макфолл, заболела, поэтому на прошлой неделе нам ничего не задали.
— Она тебе нравится?
— Неплохая. А в следующем году я перейду к миссис Стивенс, говорят, она… — Ты запнулся, не произнеся бранного слова, посмотрел на меня и улыбнулся. Перед глазами закружились звездочки.
Благодаря Виктору Рэмси я не удивился твоей внешности — не бледная копия миниатюрного папаши, а похожий мальчуган с огромными ушами и светлым вьющимся чубом. Впрочем, ты до неузнаваемости искажал отцовское лицо. Оно ни на минуту не замирало: вытягивалось от скуки, хмурилось в задумчивости; подвижные глаза закатывались, прищуривались и моргали, будто речь Хьюго клонила тебя ко сну; а губы, Боже, чавк-чавк-чавкали жвачкой, которую ты уминал будто бетель. На одном локте красовалась свежая царапина и липкое пятнышко сока, на другом — наливался синяк. Даже при нас ты грыз ногти. Время от времени ты вскакивал со стула и кричал что-то Бастеру, который вроде бы и не делал ничего особенного. Однако он был твоим лучшим другом, которого мне так и не удалось заменить. Ты поступил вежливо, когда пригласил нас в дом, узнав что мы — давние друзья мамы, и все же вел себя неучтиво, заставляя сидеть именно на тех стульях и приговаривая: «Не съедайте весь пирог, я берегу его на ужин». По тебе нельзя было угадать, что ты влюблен в девочку по имени Рейчел. Что в своей комнате ты в одиночестве молишься о здоровье матери. Что затем ты представляешь себе жуткую гибель учителей и одноклассников, что подобные мысли заставляют тебя бояться дьявола. Что ты все-таки немного похож на меня. Ничего этого я не заметил. Я увидел в тебе лишь чемпиона по бейсболу, фаната ковбоев, невежду, уверенного, будто каждое его слово — откровение. Я увидел совершенного юного самодура.
— Мы проходим Азию, — заявил ты.
— Звучит неплохо.
Ты скривился от отвращения ко всему этому континенту.
— В том прекрасном месте живет около миллиона прекрасных людей и насчитывается порядка сотни прекрасных народностей, все они похожи как две капли воды и совершенно неразличимы по названиям, ну, кроме Китая, сами понимаете — главный экспортер чая. Или шелка. Или риса. Ну, чего-то такого. И Японии. Хотите послушать мое хокку?
— Конечно.
Ты гордо вскинул голову и продекламировал сей шедевр:
— Просто я был очень голоден, когда сочинял. Мне поставили пять. Мне всегда ставят пятерки.
— Тебе уже двенадцать, верно?
— Угу.
— Тогда вы с Хьюго-младшим ровесники! Не так ли? Не так ли, сынок? — Мой друг странно посмотрел на меня — сердито и в то же время словно собираясь заплакать. И я с ужасом вспомнил мамины слова: «Будь тем, кем тебя считают».
— Точно, пап, — икнул я. — Мне двенадцать.
— У тебя есть ружье? — поинтересовался Сэмми, и я подумал: что за ребенка воспитала моя старая жена?
Однако Сэмми не ждал ответа.
— Мама не разрешает мне иметь ружье. Она ничего в этом не понимает, у нее-то не было ружья, а уж папа бы мне разрешил. У Дэнни Шэйна с нашей улицы «ББ» с двойным спуском, правда, иногда он ломается, и отец орет на Дэнни, словно дьявол. А у Билли Истона — «Дэйзи». — Ты вдруг с неописуемой радостью выкрикнул, словно торговец на рынке: — «Дэйзи»!
