– Думаю, конкретный человек.

– Кто-то из тех, кого мы знаем?

– Трудно сказать. Возможно, что и нет.

Помолчали. Хургин выглядел печальным.

– И еще в его детстве я хочу покопаться, – сказал он после долгой паузы. – Может, там еще что-то выплывет.

– А что, есть конкретные мысли?

– Нет, – честно признался Хургин. – Но детством стоит заняться. Те годы для Козлова имеют значение. И он считает, что только то, что с ним в детстве происходило, – это и была настоящая жизнь.

– Он сам вам об этом сказал?

– Нет. Просто я обратил внимание, что в его фотоальбоме собраны только детские фотографии. Понимаете? Нет снимков из его, например, студенческой жизни.

– Почему?

– Я тоже этим вопросом задался. И даже у его товарищей по институту интересовался. Они сказали, что Козлов эти снимки никогда не брал, даже если он сам на них присутствовал. Они не представляли для него ценности. Не интересовали. Только то, что было в детстве, интересно. Тогда еще была жива мать. Другая жизнь. Хорошая жизнь. Там, при матери, он и был настоящим. А теперь все не то. И никто ему не нужен. Ушел в свою латынь, как в монашеский скит. Спрятался, скрылся от людей. Так что его детство – тоже очень интересная пора. Может быть, там разгадка всего?

– Вы так думаете?

– Не уверен, – признался Хургин. – Но кто знает? – Он наконец согнал с лица выражение задумчивости. – Я хотел бы поговорить с Козловым.

– О чем? – вскинулся Большаков.

– О нем. О том, что происходит.

– Нет! – резко сказал Большаков.

– Почему?

– Нет! Его обследуют, и пока обследование не закончится, ни один человек к Козлову не будет допущен! Ни один!

Козлов лежал в своей палате со сломанным ребром и многочисленными следами побоев. Но Большаков не мог сказать об этом своему гостю.

Хургин увидел Большакова через несколько дней. Тот приехал к нему в больницу вместе с женой и сыном. Мальчишка выглядел все так же неважно. Хургин всматривался в его лицо с беспокойством, которого даже не мог скрыть. Поговорил с ребенком, родители в это время сидели рядом, напряженно вслушиваясь в разговор. В кабинете было душно, или это Хургину только казалось, и, когда беседа с мальчиком подошла к концу, Хургин предложил:

– Пройдемся по свежему воздуху. Там и поговорим.

Вчетвером вышли на улицу, мальчишка был скован и тих и все время жался к матери. Большаков хмурился и время от времени нервно покусывал губы.

– Что Виталик вам самим рассказывает? – спросил Хургин. – Может быть, что-то такое, чего не сказал мне.

Большаковы – муж и жена – переглянулись.

– Пару раз он жаловался на головокружение, – сказала женщина. – Говорил, что у него темнеет в глазах. И еще – головные боли.

– Боль тупая?

– Да. Говорит, что в голове тяжело.

– Во всей голове? Или боль локализованная?

– Во всей.

– Он бледнеет при наступлении головной боли?

– Нет, не замечала.

– Тошнота? Рвота?

– При головной боли?

– Да.

– Не было.

Большаков-старший шел, глядя себе под ноги. Лицо у него побагровело. Мальчишки за деревьями гоняли мяч. Виталик позволил себе взглянуть в ту сторону лишь однажды, все так же жался к матери и слушал, что говорят взрослые. Похоже, он понимал, что речь идет о нем.

– Припадков больше не было? – спросил Хургин.

– Нет.

Мальчишки, гонявшие мяч, вдруг закричали все разом, потом раздался дружный смех. И опять Виталик бросил в ту сторону быстрый, полный тревоги взгляд.

– Иди туда! – неожиданно сказал сыну Большаков. – Иди к детям!

Виталик вцепился в руку матери и смотрел на отца испуганно.

– Иди! – повторил Большаков. – Не цепляйся за мать!

В его голосе слышалось с трудом скрываемое напряжение.

– Пусть он будет с нами, Игорь, – попросила жена.

Лицо мальчика перекосилось. Что-то происходило, чего Хургин не понимал.

– Пусть он к детям идет! – рявкнул Большаков, хватая сына за руку.

Виталик пытался удержаться подле матери, но Большаков его от матери отнял, и мальчик заплакал, зарыдал в голос. Большаков поднял его в воздух и затряс – ожесточенно, с ненавистью.

– Не плачь! – кричал Большаков, и его лицо было перекошено, но Хургин сейчас смотрел не на него, а на Виталика. Мальчишка закатил глаза, и у него, как показалось доктору, появилась на губах пена.

Хургин выхватил Виталика из рук Большакова-старшего, прижал к себе и заговорил быстро-быстро:

– Вот так дела, Виталик, ты посмотри, какая собака. Ты видел где-нибудь такую собаку? Чтобы у нее уши были разные, совсем разные, одно большое, а другое маленькое? Ты только посмотри, вот она как раз побежала, вот смотрит на тебя. Смотри-ка, лапу протянула, это она с тобой здоровается, Виталик… – Хургин все это произносил скороговоркой. – …А у нее и глаза, оказывается, разные. Виталик, ты только посмотри, один глаз черный, другой желтый. Ой, видишь, она тебе подмигнула…

И вдруг мальчишка повернул голову. Собаки рядом не было, он за одну секунду понял, что его обманули, и расплакался еще сильнее. Но это Хургина нисколько не растревожило, он прижал к себе мальчишку и сказал негромко, не поднимая головы:

– Все хорошо, все пройдет сейчас. Он переплачет, его потрясение уйдет в слезы.

Мальчишка плакал и дрожал в его руках, но припадка уже не будет, Хургин был в этом уверен.

– Нельзя так, – сказал он, по-прежнему не поднимая головы. – Нельзя.

– Я уже устала, – сказала женщина.

Хургин поднял наконец голову и обнаружил, что Большакова рядом нет. Ушел вперед по аллее.

– От чего вы устали? – спросил Хургин.

– От того, что происходит. Он ненавидит Виталика.

– Кто? – поразился доктор.

– Муж.

Они устали друг от друга – муж и жена. И уже не могут быть объективными.

– Напрасно вы так, – сказал осторожно Хургин.

– Это правда, поверьте. Я не говорила вам никогда прежде, но это так. Его бесит, что Виталик не такой, как все.

Погладила осторожно сына по волосам.

– Он себя видит жертвой. Понимаете? Не Виталика, а себя. Это он несчастный – из-за больного сына. У всех дети как дети, а вот ему не повезло.

– Возможно, он переживает, – сказал Хургин. – Но ненависть… – Он покачал головой.

– Это именно ненависть, – сказала женщина. – И она все чаще прорывается наружу.