Хургин кивнул и распрощался. Большаков ждал его в кабинете.

– Мне кажется, вы и сами не очень-то верите в виновность Козлова, – сказал Хургин.

– Почему вы так решили?

– Вы эту девушку отпустили, тем самым косвенно признав, что испытываете сомнения. А отпустить Козлова у вас духа не хватает.

– А у вас хватило бы? – мрачно поинтересовался Большаков. – Если на нем четыре убийства и потерпевшая указывает на него?

– Она пережила сильный шок, – напомнил Хургин.

– И у нее в результате мозги набекрень? – нехорошо усмехнулся Большаков.

Но все-таки он, наверное, испытывал угрызения совести, потому что сказал после паузы:

– Я Козлова отправлю на экспертизу. Пусть врачи им занимаются.

Он еще хотел сказать, что единственный шанс для Козлова – если его признают невменяемым, только это спасет его от смертного приговора, но промолчал. А Хургин и сам все понял без слов.

– Козлова вряд ли признают невменяемым, – сказал он. – Хотя симптомы кое-какие есть, но это не шизофрения.

– Он, по-вашему, нормальный? – спросил с сомнением Большаков.

– Не знаю. Но у меня нет ощущения, что он шизофреник, когда я с ним общаюсь. В психиатрической диагностике есть такое понятие – симптом чувства шизофрении, описанный в пятидесятых годах Рюмке. Врач, беседуя с больным шизофренией, должен испытывать своеобразное сопереживание, как бы резонанс возникает. Вот у меня такого чувства нет. Совершенно!

Возникла пауза.

– Я смогу с ним беседовать? – спросил Хургин.

– С Козловым?

– Да.

– Зачем вам это нужно?

– Вы ведь сами попросили меня им заняться, – мягко напомнил Хургин. – Почему же сейчас отталкиваете?

– Никого я не отталкиваю! – сказал раздраженно Большаков. – Делайте что хотите.

Профессора Вольского Хургин представлял себе совсем иначе. Ожидал увидеть высокого, с волевым лицом человека, а его встретил самый настоящий гном. И даже прическа у него как у гнома была – встопорщенные седые волосы. Хургин даже спросил:

– Вы – профессор Вольский?

– Да.

– Я хочу поговорить с вами о вашем аспиранте Козлове.

– Ваши товарищи уже говорили со мной на эту тему.

– Мои товарищи? – удивился Хургин.

– Да. Вы ведь из милиции?

– Я врач.

– Врач? – Теперь пришла очередь Вольского удивляться. – И что же вы хотите узнать о Козлове?

– Нарисуйте его психологический портрет, – попросил Хургин. – Это для вас не затруднительно?

– Хороший парень. Честный, чистый. Искренне увлечен наукой. И то, что ему сейчас пытаются приписать все эти страшные преступления, – полнейшая чушь!

Лицо Вольского, и прежде розовое, теперь совсем раскраснелось.

– Но, говорят, он сильно изменился в последнее время, – осторожно сказал Хургин.

– Кто говорит? – вскинулся Вольский.

– Вы, например.

– Я?

– Да, вы. Вы говорили об этом Вике, подруге Олега. Помните?

Вольский подозрительно посмотрел на собеседника.

– Вы с ней уже успели поговорить?

– Как видите.

Вольский вздохнул.

– Ну, не то чтобы он так уж сильно изменился, – начал осторожно.

– Вы, по-моему, видите во мне врага, – вдруг перебил Хургин.

– Почему вы так решили?

– Вижу. Но вы напрасно опасаетесь меня, Дмитрий Николаевич. Я не желаю Олегу ничего плохого. Я только пытаюсь разобраться в том, что с ним происходит. И помочь Козлову могут только близкие ему люди. Поверьте. Он сейчас совершенно беззащитен, его обвиняют в жутких преступлениях, которых он, возможно, не совершал…

– Он их действительно не совершал!

– Верю. Поэтому я к вам и пришел. В Козлове наступила перемена. Совсем недавно, пару месяцев назад. Так?

– Да.

– Давайте точно эту границу проведем. В чем проявилась необычность поведения Козлова?

– Он потух.

– Потух?

– Да. Потерял интерес к жизни. Что-то его угнетало, мне кажется. Постоянный душевный дискомфорт, чувство тревоги.

– Трема?

– Что? – не понял Вольский.

– Трема. Специальный термин, который используют артисты и психиатры. Вернее даже будет сказать, что психиатры это слово позаимствовали у артистов. Артист стоит за кулисами, ждет выхода на сцену, а в душе – тревога. Глухая, неясная. Волнуется – и сам не может себе объяснить почему. Вот это неопределенное тревожное ожидание и есть трема.

– Да, похоже, – согласился Вольский, подумав. – Олег приходил ко мне, и я видел, что он сам не свой. Но человек ведь не может долго существовать в таком состоянии, обязательно сорвется. И с ним это, конечно, стало происходить. Внезапные вспышки раздражения и прочее в том же духе.

– А раньше такого не было?

– Нет. Он очень спокойный по натуре. Любит тишину и уединение. Даже тему диссертации для себя выбрал такую – чтобы подальше от сегодняшнего дня. Латынь, мертвый язык. Это как на кладбище – памятники стоят, все вроде бы материально, но жизни нет, покой, тишина. Вот это как раз для него.

– Он с интересом работал над диссертацией?

– Да. Хотя не совсем верное определение – с интересом. Скорее, с удовольствием.

– А это разные вещи?

– Конечно. Он получал удовольствие от возможности уединиться, как бы выпасть из сегодняшней жизни. Сам процесс для него был приятен. А было ли интересно… – Вольский развел руками и вздохнул. Он сейчас был похож на взгрустнувшего гнома. – В одну из последних встреч он сказал мне, что не собирается больше заниматься этой диссертацией.

– Почему?

– Не лежит душа – так объяснил.

– А вы как думаете?

– Он просто устал.

– От чего?

– От того, что ему постоянно было плохо. Человек от таких вещей устает быстро. Я не знаю, в чем причина происшедшего с Олегом. Могу только догадываться.

– Внешний раздражитель? Как тот инструмент, который не издает слышимых звуков?

Вольский бросил на собеседника быстрый взгляд.

– Я разговаривал с Викой, подругой Олега, – напомнил Хургин. – От нее я услышал этот рассказ.