Ползунов остановился в дверях и выдохнул негромко:

– Мама!

Он ожидал, что мать бросится к нему и заголосит, и уже готов был принять ее в свои объятия, но она лишь замерла, и тогда он повторил:

– Мама!

Она не обернулась, так и сидела неподвижно, и Ползунов подошел к ней. Приблизился, склонился, она обернула наконец к нему свое лицо, и что-то в этом лице было не так, а в следующий миг Ползунов понял – она слепая. Ослепла. У него ноги подкосились, он осел, упал перед ней на колени, а мать протянула руки и стала ощупывать его лицо, едва прикасаясь кончиками пальцев. У него текли слезы, он впервые плакал с самого детства, всегда был крепкий, а здесь не сдержался и стоял на коленях, замерев, будто ожидал приговора, и вдруг услышал над собой:

– Гришенька!

Узнала его, увидела не глазами, а сердцем, и тоже плакала, из невидящих глаз бежали слезы.

– Сынок! – шептала. – Гришенька! Что же ты к мамочке своей так долго не шел? Вот ты, родименький.

И плакала. И Полина плакала, стоя в дверях и не смея приблизиться. А мать вдруг застонала и стала раскачиваться из стороны в сторону, колченогий стул под ней скрипел в такт ее движениям, и это была страшная музыка – женский стон, больше похожий на вой, и скрип старой мебели. Ползунов смотрел на мать с мистическим ужасом, и ему казалось, что волосы на его голове шевелятся. И когда уже с ума мог сойти от этого воя, вдруг скрипнула входная дверь. Ползунов резко поднялся и отступил к стене. Вошедшая женщина – она была одна – всматривалась внимательно в его лицо, и он отвернулся. Спросил у нее голосом, который и сам не узнал:

– Что с ней?

Мать все так же раскачивалась на стуле, будто не о ней шла речь.

– Слепая она.

– Я вижу, что слепая! – сказал Ползунов. – Почему она такая?

И пальцем в мать ткнул.

– Она больная. Рассудком повредилась…

Слова Ползунов слышал не очень отчетливо, будто сквозь вату, и чтобы от этого ощущения освободиться, даже взялся за голову.

– …с головой у нее что-то с тех самых пор, как у нее сына расстреляли…

И он понял все. Бросился к матери и закричал, захлебываясь в слезах и крике:

– Мама! Это я, Гриша! Меня не убили, мама! Вот он я!

Распластался на полу, обхватив материнские колени, будто хотел, чтобы она признала его наконец, но мать все так же раскачивалась и пела свою страшную песню, больше похожую на вой.

– А я тебя и не признала поначалу, Гриша, – сказала женщина.

Она нарезала толстые ломтики пахучего хлеба. Ползунов сидел за столом и смотрел в одному ему ведомую точку, и вид у него был отсутствующий. Полина забилась в угол старого скрипучего дивана и замерла, будто неживая.

– Говорили, что вроде тебя…

Женщина замолчала, не зная, как сказать.

– Что? – спросил бесцветным голосом Ползунов.

– Что расстреляли тебя.

Он только теперь поднял глаза.

– Нет, – сказал сипло. – Не расстреляли.

Еще надо было объяснить свое долгое отсутствие.

– В тюрьме я сидел.

Женщина отложила в сторону нож, которым резала хлеб, и скрылась в соседней комнате. Вернулась скоро, неся в вытянутом руке какую-то бумажку.

– Вот, – сказала. – Посмотри, что Нефедовне прислали.

Это было свидетельство о смерти. О его, Ползунова, смерти. Он держал страшную бумагу, и руки его дрожали, вдруг выронил свидетельство, закрыл лицо руками и сидел так нестерпимо долго, и никто не смел его потревожить. Наконец спросил, не открывая лица:

– Как она жила все это время?

– Да как жила? – сказала женщина. – Вот так и жила.

– Давно это у нее?

– Что?

– Ну, вот это… С головой.

– Почти сразу. Поначалу плохая была совсем, думали, что руки на себя наложит. А потом рассудком подвинулась. Я за ней хожу – то молочка, то хлебушка, да она не ест почти ничего. А потом и слепнуть начала.

Мать сидела здесь же с безучастным видом. Вряд ли она понимала, что речь идет о ней.

– А Тосик? Кирьян? Где они?

– Здесь, Гриша.

– Помогали хоть?

– Кому?

– Матери моей! – неожиданно взорвался Ползунов. – Деньги ей давали? Продукты?

Женщина вздохнула:

– Не знаю я ничего, Гришенька. Вряд ли. Никто к ней не заходит, кроме меня.

Ползунов скрипнул зубами.

– А Кирьян твой теперь большой человек.

– Да?! – удивление Ползунова было неподдельным.

– Он у нас теперь коммерсант.

– Коммерсант! – покачал головой Ползунов, и было непонятно: удивляется или осуждает.

– Здесь, в клубе, у него эта… как его… дирекция… – Подумала, вспоминая мудреное слово, вспомнила: – Офис!

– Вот падла! – произнес Ползунов. К чему это он сказал, никто не понял.

Позавтракали при полном молчании. Полина бросала на Ползунова быстрые вопрошающие взгляды. Мать ничего не ела, сидела за столом с безучастным видом. Ползунов старательно отворачивал лицо. Лишь один раз не выдержал, взглянул на мать, и из глаз его тотчас же брызнули слезы.

– Ты насовсем вернулся? – спросила женщина.

Ползунов задумался и думал так долго, что стало понятно – ответа не будет. Или сам еще не знает, или просто не хочет говорить.

– Скажешь мне, если надумаешь уезжать, – вздохнула женщина. – Чтоб одна она здесь не осталась, без догляда.

Она ушла. Ползунов побродил по комнатам, рассматривая серые от времени стены. В самой маленькой комнате над кроватью он увидел снимок: молодая женщина и мальчик с ней. Долго стоял напротив, глядя на снимок немигающим взглядом. Это были он и его мать. Давно-давно, еще в той, прошлой жизни. Это так было давно, что не верилось, было ли вообще.

Вернулся в комнату, где были мать и Полина. Сказал глухим и едва различимым голосом:

– Я скоро приду.

– Ты куда? – вскинулась Полина.

– В одно место надо сходить.

– Я с тобой.

Он посмотрел на Полину так, будто увидел ее впервые.

– Зачем? – спросил после паузы.

– Не оставляй меня! – произнесла почти умоляюще Полина. – Я совсем одна здесь.

Он подумал, что действительно нельзя ее здесь оставлять. Если по их следу идут, то ее в этом доме