«Распутники» (как и соответствующая собственная репутация) надоедали поэту все сильнее и сильнее. Чем более немощным становилось его тело, тем отчаяннее алкал он тишины и покоя. «Мир» (наряду с любовью и истиной) — ключевое слово в его самых знаменитых любовных стихотворениях. Наверное, это письмо было написано в конце 1677 года, потому что в октябре или ноябре этого года он в течение двух недель принимал в Вудстоке герцога Бекингема, а 17 декабря все еще оставался вдали от Лондона, что подтверждается письмом Сэвила: «Все грешники Англии, кроме тебя, съехались нынче в столицу». И в том же году Рочестер с горечью назвал себя «человеком, которого вошло в великую моду ненавидеть».
Его репутация губила его, шагая впереди самого Рочестера. 5 июня Гарри Сэвил написал из Лондона своему брату, лорду Галифаксу:
А еще прошлым вечером за дерзкие слова закололи Дюбуа, французского повара из Мэлла. Сделал это некий мистер Флойд, но поскольку лорд Рочестер и лорд Ламли ужинали в той же харчевне, пусть и в другом помещении, и в совершенно иной компании, наша добрая молва весь день твердит о том, что убийцей был Рочестер. Поэтому он попросил меня написать тебе, чтобы ты пресек распространение этой клеветы хотя бы на севере страны, ибо, как он выразился, если слух докатится до Йорка, опровергать его потом придется года два-три.
А 16 октября Сэвил сообщил Рочестеру еще об одном навете, на сей раз восходящем к некоему безобидному эпизоду, случившемуся в сельской местности:
Меня побуждают к спешке противоречивые сведения о твоем вроде бы окончательно пошатнувшемся здоровье: я хочу знать всю правду, причем из первых рук; только ты один способен поведать о себе истину, тогда как весь остальной мир не только охотно верит любой лжи, распространяемой о тебе, но и сам придумывает ее; так и поступают, в частности, твои мнимые друзья, рассказывая всем и каждому небылицу, основанную на твоем последнем приключении, и пытаясь убедить нас, людей серьезных, в том, что ты совершенно распоясался как в нравственном, так и в буквальном смысле и сверкнул голой жопой, что, разумеется, кажется человеку вроде меня, столь восхищающемуся и тобой, и твоими талантами, категорически невозможным. В конце концов, если ты не простудился и не заболел после такой скачки, разве это не опровергает всей остальной лжи, связанной с этой историей? Впрочем, клеветников этим не остановишь, а слухов о твоей светлости и о приключениях весьма сходного характера ходит столько, что единственный способ пресечь эти разговоры (способ, которым ты до сих пор ни разу не пренебрег) заключается в том, что ты должен прибыть в Лондон сам.
В ответе Рочестера, разъясняющем случившееся недоразумение, сквозят, однако же, нотки нарастающего раздражения собственной дурной репутацией:
Что же до таинственного события, о котором ты прослышал, сиречь до беготни в голом виде, то правды в этом только то, что мы поздней осенью искупались в реке, а потом устроили на лугу пробежку ярдов на сорок, чтобы просохнуть. Неужели ни король, ни герцог не делали этого сами? Да и лорд-канцлер с архиепископом, когда они были подростками? Неужели в нежном, отроческом возрасте один из них уже ораторствовал, как Цицерон, а другой — проповедовал, как Блаженный Августин? Конечно, ведь они куда лучше выглядели бы в смирительных рубахах, нежели в одежде Адама (которая, увы, не слишком к лицу и мне), причем не только сейчас, но и когда были в самом мужском соку. А теперь, мистер Сэвил, раз уж тебе нравится называть себя серьезным человеком и перечислять всех скандализированных моим поведением могущественных особ, изволь-ка вспомнить лето Господне 1676-го, когда двое жирных мужиков в чем мать родила затеяли пляску у фонтана Розамунды, а несчастная обесчещенная нимфа плакала в три ручья, наблюдая их бессильно поникшие мужские достоинства, которые выглядели совсем иначе в ветхозаветные дни ее возлюбленного Гарри II…
История, во всей своей ничтожности, получила дальнейшее развитие; в частности, Роберт Харли не без возмущения написал своему отцу, сэру Эдварду Харли, о том, что мистер Мартин сообщил ему подробности «безобразия, учиненного лордом Рочестером, лордом Лавлейсом и еще десятком мужчин, которые в субботу в Эстингтоне бегали по Вудсток-парку совершенно голыми». А окончательная — и самая завиральная — версия попала на страницы «Воспоминаний» Хирна:
Этот лорд… имел обыкновение время от времени бегать голым в компании себе подобных; особенно же отличились они однажды воскресным днем в Вудсток-парке, ожидая, что со всех сторон поглазеть на них сбегутся дамы, однако же никто из особ прекрасного пола так и не появился. Мужчина же, которому они отдали подержать одежду, включая исподнее, не только не вернул ее им, но и скрылся с украденным, пока они бегали.
Цитаты из писем Рочестера жене уместно дополнить и завершить еще одной (как всегда, недатированной, но про это письмо можно с известной долей уверенности сказать, что оно написано в самом конце 1678 года или в начале 1679-го):
Дорогая жена, у меня нет для тебя новостей, но от Лондона я очень устал, а по тебе соскучился; однако ситуация обострилась сейчас столь всесторонне, что стоит лишь подставить спину, как на тебя тут же нападают сзади и волокут вешать; все достойные люди избегают поэтому малейшей неосторожности; точно так же ведет себя и твой покорный слуга Рочестер.
В канун Михайлова дня (29 сентября) некий Тит Отс, сын анабаптистского проповедника и человек напыщенный и невежественный, изгнанный с должности военно-морского капеллана за содомию, обратился в Тайный совет с рассказом об иезуитском заговоре с целью убить короля, в который якобы оказались вовлечены многие из власть имущих. 17 октября некий мистер Дентон написал сэру Ральфу Вернею о том, что «сэр Эдуард Берри Годфри, выходя утром из дому в субботу, 9-го числа, наказал слугам отвечать всем, кто будет о нем спрашивать, что он вернется домой к ужину, и с той поры бесследно пропал». Годфри был мировым судьей, которому Отс, прежде чем обратиться в Тайный совет, сообщил под присягой всё, о чем он намеревался рассказать членам совета. Тем же вечером, когда Дентон писал свое письмо, тело Годфри, заколотого собственной шпагой, было найдено в сточной канаве неподалеку от церкви Святого Панкрата, однако впоследствии было доказано, что убит он был возле самого Сомерсет- хауса.
Это убийство положило начало террору. Никто, как написал Рочестер, не мог подставить спину из страха угодить на эшафот. Бедлоу, правая рука Отса, в декабре 1678 года похвалялся задушевной дружбой с Бакхерстом, Рочестером и Сидли. Должно быть, это была всего лишь ситуативная провокация умного интригана, старающегося ввести в заблуждение собеседника; страх, в котором жил в эти дни Рочестер, доказывает, что он не водил дружбу с осведомителями, захватившими власть в стране. Он не был охотником и имел все основания опасаться того, что окажется дичью. И Лондон, и всю страну захлестнула пелена ярости и фальши; насмерть перепуганы были даже люди, на совести у которых было куда меньше грехов, чем у Рочестера; эти страхи подкреплялись скорым судом и смертными приговорами. Подлинный смысл происходившего в эту темную пору остается неясен даже сейчас; когда маятник качнулся в другую сторону и вчерашние преследователи превратились в преследуемых, многие из них умирали, не ведая, за какую провинность их наказывают, — точь-в-точь как их недавние жертвы. Непреложным остается лишь возвышенно прекрасный и вместе с тем безучастный приговор Бернета: «Последнее слово умирающих противопоставлено последнему слову страждущих; и этот туман всеобщей неопределенности не рассеется
