пробуждать ревность. Неопровержимым доказательством этого может послужить приводимый далее отрывок из письма Рочестера жене:
Не удивляйся тому, что я не писал тебе все это время; мне трудно было выбрать тон письма — вернее, писем по нескольким поводам сразу, — здесь же я только пожелаю тебе не придавать особого значения некоторым подозрениям моей матушки по твоему адресу: будучи чистой воды домыслами, они беспочвенно возникли и бесследно сгинут. Во всяком случае, я сделаю для этого все, что в моих силах.
О тех же обвинениях речь идет, похоже, и в следующем письме:
Если у тебя нет от меня никаких известий, это не означает, будто у меня нет времени или желания написать тебе; я веду достаточно праздный образ жизни и очень часто о тебе думаю; но не жди подробного отчета о том, что именно со мной приключилось, время для такого объяснения еще не пришло; единственное, что я могу сообщить тебе прямо сейчас, — с моей стороны это в некотором роде реванш.
Если Рочестер был дьяволом, в котором, «копнув поглубже, можно ангела найти», то его мать была доброй женщиной с изрядным запасом прямо-таки сатанинской злобы. Через пять лет после смерти Рочестера, в семидесятилетнем возрасте, она дала полную волю этому чувству, обрушившись к тому же на жертву, которую облюбовала заранее. Ее внучка, миссис Уортон, умерла, оставив все состояние мужу- священнику, которого старая леди Рочестер и презирала, и ненавидела. «Такого мерзавца, такого урода, как этот, земля еще не рождала». Она обвинила свежеиспеченного вдовца в том, что тот подделал завещание новопреставленной жены. «Уортон умеет имитировать ее почерк, и ее бывшая сиделка умеет тоже». Предъявленные ею обвинения звучали на грани безумия:
Давным-давно он заразил ее сифилисом и даже не удосужился сообщить ей об этом; он завел себе женщину на стороне и прижил с нею детей; в последние три года ее жизни он ни разу не выполнил супружеского долга, и хотя она долгими часами стояла перед ним на коленях, умоляя сказать, в чем именно она провинилась, он этого так и не сделал до самой ее смерти.
Одна из причин этой ненависти совершенно очевидна. «Я слышала, что он водится с Фэншоу и обзавелся благодаря этому кое-какими связями при дворе, но эти связи должны быть жалкими, потому что и сам Фэншоу человечишка никудышный, ни на что, кроме мелких пакостей, не способный». Фэншоу дружил когда-то с Рочестером, он посетил поэта, когда тот лежал при смерти, и распустил впоследствии слухи о том, что Рочестер перед самой кончиной сошел с ума и что его пресловутое покаяние было на самом деле не более чем «меланхолической блажью». Этого она Фэншоу никогда не простила. После того как на Уортона обрушился с ее стороны целый град обвинений, вряд ли стоило удивляться еще одному, высказанному ею в письме к своему внуку, лорду Личфилду: «Мне хотелось получить от покойной дочери Уортон только миниатюрный портрет моего сына Рочестера в шкатулке шагреневой кожи, но мистер Уортон отказал мне даже в этом».
Она была жалкой старухой, но вместе с тем искусной и опасной интриганкой и, несомненно, делит с леди Уорр ответственность за большинство несчастий, обрушившихся на Рочестера и Элизабет Малле в семейной жизни. Неприязнь молодой леди Рочестер к старой проскальзывает как минимум в одном письме, написанном, по-видимому, в Инморе. Элизабет, должно быть, не без облегчения покинула Эддербери, оставив детей, включая леди Анну, на попечение свекрови, а та, дождавшись приезда Рочестера, не преминула воспользоваться удобной возможностью настроить сына против невестки новыми россказнями про нее. Элизабет пишет мужу:
Последнее письмо, полученное мною от Вашей светлости, оказалось настолько скандальным, что я и не знала, как на него ответить. Поэтому я решила написать леди Анне Уилмот с просьбой заступиться за меня, но сейчас, когда Вы, к вящей радости, вновь удостоили меня своей милостью, я опять-таки воздержусь от подробного объяснения, потому что очень скоро мы с Вами свидимся воочию. А до той поры я препоручаю матушке, которая наверняка этому только порадуется, заботу о моих детях, о моих фармацевтах, о моих собачках и обо всем остальном, что принадлежит мне, — и пусть она распоряжается этим по своему усмотрению. И только если мне непременно и срочно потребуется что-нибудь [из оставленного в Эддербери], я, как правило, с не присущей мне настойчивостью обращусь к ней с просьбой поделиться со мною; вероятность чего, впрочем, крайне мала. Остаюсь ее вечной должницей, Вашей покорной женой, и все такое прочее.
Может быть, старая леди Рочестер обвиняла невестку в том, что та уделяет больше времени собачкам, чем детям, а значит, не в состоянии воспитать их как следует? Если так, то ее злая воля в конце концов взяла верх, потому что в завещании лорда Рочестера, наряду с прочим, значится:
В обеспечение счастливого согласия между моей дражайшей матушкой и моей дражайшей супругой, я назначаю их обеих опекуншами моего сына до тех пор, пока ему не исполнится двадцать один год; эта воля сохраняет силу только в том случае, если моя супруга не выйдет замуж вновь и продолжит жить под одним кровом с моей матушкой; в противоположном же случае право на опекунство она утеряет.
Таким образом он лишал обеих женщин возможности разлучиться и после его кончины. Элизабет нельзя было вновь выйти замуж, да и внебрачные связи ей были заповеданы тоже — об этом (как и при жизни самого Рочестера) должна была позаботиться свекровь. Однажды он написал жене с юмором, не исключено, только вуалирующим жестокую правду:
Убежать, как мошенник, не попрощавшись, — это, дражайшая женушка, поступок невежливый, которого порядочный человек должен был бы стыдиться. Я бросил тебя на потраву твоему собственному воображению, посреди моей родни (а это худшее из проклятий), но приидет и час избавления. А до той поры, да смилуйся над тобою моя матушка. Так что я оставил тебя на заклание — женщину с женщиной, жену с матерью — в надежде на скорое воссоединение в силе и славе.
Что же касается степени обоснованности его ревности, в надежде разжечь которую старая леди Рочестер призвала на помощь собственное воображение, то не содержится ли некий намек на возможную ее причину в вышеприведенном письме самой Элизабет? Она оставила во власти у свекрови своих собак, детей и «фармацевтов». Старая леди Рочестер сиднем сидела в Эддербери в последние годы жизни не только сына, но и невестки, которая, пережив мужа лишь на год, умерла, как засвидетельствовано, «от апоплексии». Ее здоровье, должно быть, шло на убыль постепенно; она окружила себя «фармацевтами» (то есть лекарями-шарлатанами вроде того, повадки которого когда-то пародировал ее муж). И, не исключено, один из «фармацевтов» и стал героем наветов свекрови. Рочестер и сам был смертельно болен; в 1678 году появилось не столько ошибочное, сколько преждевременное извещение о его кончине. Он рано стал импотентом, а человек, не могущий доставлять удовольствие сам, порой склонен предполагать, что радость, которой он обделяет, непременно будут искать — и найдут — где-нибудь в другом месте. Это, кстати, расхожий сюжет театральной комедии эпохи Реставрации. «Какая, однако, невероятная обуза быть мужем красавицы!» — восклицает Женолиз в пьесе «Старый холостяк» и слышит в ответ: «Ни в коем случае, сэр, если вы сами что-нибудь можете. А вот если не можете, тогда — да; это все равно что купить прекрасный дом и, не живя в нем самому, напустить туда постояльцев».
Определенно известно лишь то, что переселение матери Рочестера в Эддербери все же не привело к полному разрыву между супругами. Нежность порой исчезала из его писем, но всегда ненадолго. «Боюсь, мне придется поехать в Лондон, — написал Рочестер жене однажды на Рождество (по-видимому, из Вудстока), — и заранее пеняю себе, что не возьму с собой тебя; но зато, в отсутствие здешних распутников, ты сможешь в тишине и в спокойствии провести святые дни в Эддербери».
