— Спасибо! — сказал Джонс и позвал: — Пул! Пул!

— Иду! — ответил чей-то голос.

На душу Дигби, как тяжелое темное покрывало, опустилось предчувствие какой-то беды, казалось, кто-то шепнул ему: «Берегись!» — он был уверен, что это услышал. У калитки в «лазарет» стоял человек в таком же белом халате, как Джонс, только погрязнее. Он был похож на карлика с могучими горбатыми плечами и дерзким лицом.

— Пруд! — сказал Джонс.

Человек заморгал и не двинулся с места, вглядываясь в Дигби с наглым любопытством. Он явно служил в «лазарете», в саду его никогда не было видно. Халат и пальцы у него были выпачканы чем-то вроде йода.

— Пойдемте скорее, доктор беспокоится, — сказал Джонс.

— По-моему, я вас где-то встречал? — спросил Пул, глядя на Дигби с каким-то злорадством. — Ну да, конечно, встречал.

— Нет! — сказал Дигби. — Нет!

— Ну что ж, значит, теперь познакомимся. — Он осклабился и сказал, причмокнув: — Я там смотритель. — И махнул длинной обезьяньей лапой в сторону «лазарета».

Дигби громко сказал:

— Я вас никогда в жизни не видел. И знать не желаю. — Он успел заметить удивленное лицо Джонса, но тут же повернулся к ним обоим спиной и услышал, как они торопливо зашагали к пруду.

Это была правда: он не знал этого человека, но мрак, покрывавший его прошлое, словно зашевелился; каждую минуту что-то могло пробиться из-под обволакивающей его пелены. Он вдруг почувствовал страх и поэтому разговаривал так резко. Дигби не сомневался, что в истории его болезни появится дурная отметка, и это его пугало…

Почему он так боится вспоминать? «В конце концов, я же не преступник!» — прошептал он.

У парадного входа его встретила горничная.

— Мистер Дигби, к вам гости.

Сердце его забилось:

— Где?

— В приемной.

Она стояла, перелистывая «Татлер», а он не мог придумать, что сказать. Она была такая же, какой он, казалось, помнил ее давно: маленькая, настороженная, натянутая как струна, — и в то же время она была частью его жизни, о которой он ничего не знал.

— Как это мило с вашей стороны… — начал он и замолчал. Он испугался: стоит завести с ней пустой разговор, и они навек будут приговорены к этим призрачным отношениям. Они будут изредка встречаться, болтать о погоде, делиться впечатлениями о театре. Пройдя мимо нее на улице, он приподнимет шляпу, и то, что едва ожило, безболезненно умрет навсегда. Поэтому он неторопливо сказал:

— Я с тоской ждал вашего прихода с тех пор, как вы были в последний раз. Когда нечего делать, дни тянутся бесконечно, и ты только думаешь и задаешь себе вопросы. Какая нелепая жизнь.

— Нелепая и чудовищная, — поправила она.

— Не такая уж чудовищная, — возразил он, но сразу же вспомнил Пула. — Как мы с вами разговаривали, прежде чем я потерял память? Вряд ли держались так чопорно, как теперь, правда? Вы с журналом в руках, а я… мы же были друзьями?

— Да.

— Нам надо вернуться назад. Так нельзя. Садитесь сюда, и давайте зажмурим глаза. Представим, что все, как прежде, до того как разорвалась бомба. О чем мы говорили в ту минуту? — Она сидела молча, как убитая, и он с удивлением воскликнул:

— Не надо же плакать!

— Вы сами сказали, чтобы я закрыла глаза.

— Они и у меня закрыты.

Он больше не видел сверкающую, до приторности нарядную приемную с атласными обложками журналов и хрустальными пепельницами, перед глазами была только тьма. Вытянув руки, он ощупью дотронулся до ее руки и спросил:

— Вам не кажется это странным?

Спустя долгое время глухой, сдавленный голос ответил:

— Нет.

— Ну конечно, я вас любил, правда? — И когда она промолчала, он объяснил: — Я не мог вас не любить. Не зря ведь в день, когда вы пришли, у меня появилось чувство облегчения, будто я боялся, что придет кто-то совсем другой. Как же я мог вас не любить?

— Не думаю, что это было возможно.

— Почему?

— Мы знали друг друга всего несколько дней.

— Слишком мало, чтобы вы успели что-то ко мне почувствовать?

Снова наступило долгое молчание. Потом она сказала:

— Нет, не мало.

— Но я ведь много старше вас. И не так уж хорош собой. Что же я был за человек?

Она ответила сразу, не затрудняясь, словно это был урок, который она выучила и без конца повторяла в уме:

— Вы знаете, что такое жалость. Вы не любите, когда люди страдают.

— Разве это такая уж редкость? — спросил он с искренним любопытством; он совсем не знал, чем и как живут люди там, за оградой.

— Да, редкость там, откуда я… Мой брат… — она запнулась и громко перевела дыхание.

— Ну да, конечно, — перебил он, стараясь поймать что-то, возникшее в памяти, прежде чем оно уйдет, — у вас был брат! И он тоже был моим другом.

— Давайте прекратим эту игру, — сказала она. — Я вас прошу. — Они вместе открыли глаза и увидели лоснящуюся от комфорта гостиную.

— Я хочу отсюда уехать, — сказал он,

— Не надо, оставайтесь. Прошу вас.

— Почему?

— Вы здесь в безопасности. Он улыбнулся:

— От бомб?

— От самых разных вещей. Вам ведь здесь хорошо?

— Более или менее.

— Но там… — она подразумевала мир за стеной сада, — там вам было нехорошо. — И задумчиво продолжала: — Я сделаю все, чтобы вы не чувствовали себя несчастным. Вы должны быть таким, как теперь. Таким вы мне нравитесь.

— Значит, там я вам не нравился? — Он хотел в шутку поймать ее на слове, но она не желала шутить.

— Нельзя целый день, день за днем смотреть, как человек мучается, — сердце не выдержит,

— Жалко, что я ничего не помню.

— А зачем вам вспоминать?

Он ответил просто, словно высказывая одно из немногих своих убеждений:

— Ну, помнить надо обязательно… — она напряженно на него смотрела, будто на что-то решаясь. Он продолжал: — Хотя бы все, что касается вас, помнить, о чем я с вами говорил.