Когда он одиноко брел по направлению к тем местам, которые покинул… ох, давным-давно, его охватила тревога. Бледно-зеленое море плескалось по гальке, зеленая вышка «Метрополя» напоминала выкопанную из земли позеленевшую монету, пролежавшую там целую вечность. Чайки летели к верхней набережной, пронзительно крича и кувыркаясь в солнечных лучах; известный писатель, всматриваясь в морскую даль, выставил свое одутловатое, чересчур знаменитое лицо в окне «Ройал Альбион». День был такой ясный, что можно было разглядеть берега Франции.

Медленно шагая, Малыш пошел по направлению к Олд-Стейн. На верху холма за Олд-Стейн улицы становились все уже: убогость, скрытая, как обвислая грудь за роскошным корсажем. Каждый его шаг был отступлением. Он думал, что навсегда избавился от всего этого, находясь на другом конце бескрайней главной набережной, но сейчас страшная нищета опять тащила его к себе: лавчонка Саломеи, где за пару шиллингов можно подстричься, в том же помещении гробовщик, делающий гробы из дуба, вяза или свинца, на витрине ничего нет, кроме детского гробика, покрытого давней пылью, да прейскуранта Саломеи. Цитадель Армии спасения с зубчатыми стенами стояла прямо на подступах к его дому. Он узнавал все вокруг, и ему было стыдно, как будто они, его родные места, должны были простить его, а не он имел право укорять их за свое мрачное и безрадостное прошлое. Он миновал дом для приезжих «Альберт» (прекрасные условия для путешественников) и, наконец, добрался до вершины холма — самого центра разрушения. Болтающийся водосточный желоб, окна с выбитыми стеклами, железная кровать в палисаднике величиной не больше стола. Половина участка района Парадиз была разворочена, как от бомбежки, дети играли на покатой куче булыжника, остатки очага напоминали о том, что здесь когда-то были дома; на столбе, вкопанном в развороченный гравий и асфальт, — щит, обращенный к грязной, разрытой дороге; на нем — объявление муниципалитета о новых квартирах — вот и все, что осталось от района Парадиз. Его дом исчез — яма между булыжниками, быть может, обозначала место бывшего очага, комната у поворота лестницы, та самая, где происходили субботние ночные забавы, теперь просто исчезла. Он с ужасом подумал: «Неужели это все опять будет построено для таких, как я… как пустое место оно выглядит лучше».

Накануне вечером он отправил Роз домой и теперь неохотно тащился туда же. Не к чему больше бунтовать, придется жениться на ней, нужно обеспечить себе безопасность. Мальчишки с игрушечными пистолетами рыскали между кучами булыжника, группа девочек угрюмо следила за ними. Ребенок с железным обручем на ноге, хромая, налетел на него, он оттолкнул его прочь; кто-то пронзительно крикнул: «Уймите их!»… Эти люди вернули его мысли к прошлому, и он ненавидел их за это. То был словно зов его кошмарного детства, поры его невинности, но невинности здесь не было. Пришлось бы вернуться к самым истокам человеческой жизни, чтобы обнаружить ее; невинным был только слюнявый рот грудного ребенка, беззубые десны, хватающиеся за сосок, пожалуй, даже и не это — невинность была только в первом крике сразу после появления на свет.

Он отыскал ее дом на Нелсон-Плейс, но не успел постучать, как дверь отворилась, Роз высматривала его сквозь разбитое окошко.

— Ох, как я рада! — воскликнула она. — Я подумала, может…

В мерзком коридорчике, где пахло уборной, она торопливо и горячо продолжала:

— Ужас, что было вчера вечером… видишь ли, я всегда посылала им деньги… они ведь не понимают, что иногда человек остается без работы.

— Я уговорю их, — успокоил ее Малыш. — Где они?

— Будь поосторожней, — предупредила Роз. — На них нашла хандра.

— Где они?

Но было и так ясно, куда идти, — из коридорчика вела только одна дверь и лестница, устланная старыми газетами. На верхних ступеньках среди грязных пятен с газеты глядело смуглое детское личико Вайолет Кроу, изнасилованной и зарытой под Западным молом в 1936 году. Он отворил дверь: у закопченного кухонного очага с холодным погасшим углем сидели на полу родители Роз. У них был приступ хандры — они молча взглянули на него, равнодушные и надменные: маленький, тощий пожилой мужчина, лицо, как иероглифами, изборождено морщинами страданий, терпения и подозрительности; женщина — средних лет, тупая, злобная… Посуда была невымыта, печка нетоплена.

— У них хандра, — громко объяснила ему Роз. — Они не позволяют мне ничего делать, даже разжечь огонь. Честное слово, я люблю, когда в доме чисто. Наш дом таким не будет.

— Послушайте, мистер… — начал Малыш.

— Уилсон, — подсказала Роз.

— Уилсон. Я хочу жениться на Роз. Но поскольку она еще такая молодая, мне нужно получить ваше разрешение.

Они и не подумали ему ответить. Они охраняли свою хандру, как будто это была блестящая фарфоровая безделушка, принадлежавшая только им одним, что-то такое, что они могли показать соседям как «свое собственное».

— Бесполезно разговаривать с ними, когда у них хандра, — сказала Роз.

Из деревянного ящика на них смотрела кошка.

— Да или нет? — спросил Малыш.

— Ничего не получится, — повторила Роз, — пока хандра не пройдет.

— Ответьте на простой вопрос, — настаивал Малыш, — можно мне жениться на Роз или нет?

— Приходи завтра, — предложила Роз, — тогда у них не будет хандры.

— Не собираюсь я распинаться перед ними, — возразил он, — они должны гордиться…

Вдруг мужчина поднялся и отшвырнул ногой кусок угля, отлетевший в другой конец комнаты.

— Эй, ты, убирайся отсюда, — заорал он, — не хотим мы иметь с тобой дела. Не хотим, не хотим, не хотим!

В его застывшем, бессмысленном взгляде мелькнул какой-то пугающий фанатизм, напомнивший Малышу Роз.

— Замолчи, отец, не разговаривай с ним, — вмешалась женщина, оберегая свою хандру.

— Я пришел по делу, — ответил Малыш. — Если вы не хотите подзаработать… — Он оглядел грязную и жалкую комнату. — Я думал, может, вам пригодятся десять фунтов… — Он видел, как сквозь тупое, злобное молчание просачиваются недоверие, жадность, подозрительность.

— Не желаем мы… — начал было снова мужчина, но постепенно замолк, как граммофонная пластинка. Он погрузился в раздумье, видно было, как мысли его теснили одна другую.

— Не хотим мы ваших денег, — отрезала женщина. У каждого из них было свое упорство.

— Не обращай внимания на то, что они говорят. Все равно я здесь не останусь.

— Постой, постой, — остановил ее отец. — И ты помолчи, мать. — Затем он обратился к Малышу: — Мы не можем отпустить Роз… даже за десять бумажек… да еще с неизвестным человеком. Откуда мы знаем, что ты будешь хорошо с ней обращаться?

— Я дам вам двенадцать, — предложил Малыш.

— Дело не в деньгах, — возразил мужчина. — С виду ты мне нравишься. И мы не станем препятствовать, если Роз устроится получше… только очень уж ты молод.

— Пятнадцать — мое последнее слово, — предложил Малыш. — Берите или отказывайтесь.

— Ты ведь ничего не можешь сделать без моего согласия, — заметил мужчина.

Малыш слегка отодвинулся от Роз.

— А я не очень-то и рвусь…

— Давай в гинеях.

— Я вам сказал свои условия… — Он с ужасом оглядел комнату — никто не может упрекнуть его, что он не сделал все возможное, чтобы избежать этого, не совершать больше преступлений… Когда мужчина открыл рот, ему показалось, что он слышит голос собственного отца, и эта женщина в углу — его мать, он торгуется из-за своей сестры и не испытывает никакого желания получить ее в жены…

Он повернулся к Роз.

— Я пошел, — и почувствовал, как в нем шевельнулась жалость к добродетели, которую не смогли ни