— Ты знаешь, о ком я говорю, — сказал он. — Ты должен был мне что-то передать, Спайсер.

Почему ты этого не сделал?

— Я не мог найти тебя, Пинки. Честно, не мог; Да это было не так уж и важно. Какая-то старая любопытная баба расспрашивала ее.

— А все-таки ты струсил, — сказал Малыш. Он сел на жесткий сосновый стул, стоявший против зеркала, положив руки на колени, он смотрел на Спайсера. Щека его слегка дергалась.

— Ничуть я не струсил, — возразил Спайсер.

— Ты напрямик и вслепую пошел прямо туда.

— Что ты хочешь этим сказать — туда?

— Для тебя существует лишь одно туда, Спайсер. Ты только и думаешь об этом, только это и видишь во сне. Ты слишком стар для такой жизни.

— Для такой жизни? — повторил Спайсер, испуганно глядя на него с кровати.

— Конечно, для того, чтобы заниматься шантажом. Ты нервничаешь и потому делаешь все как попало. Сначала оставил эту карточку у Сноу, а теперь допустил, что твое фото выставлено на молу, чтобы все на него смотрели. Чтобы на него смотрела Роз.

— Клянусь богом, Пинки, я и знать не зал об этом.

— Ты забыл, что мы должны быть очень осторожны.

— Она безопасна. Она в тебя втюрилась, Пинки.

— Ничего я не знаю о женщинах. Предоставляю это тебе, Кьюбиту и остальным. Я знаю только то, что вы мне о них говорите. А вы все время твердили мне, что еще не было на свете надежной бабы.

— Ну, это все болтовня.

— Вы думаете, я еще мальчишка, и рассказываете мне сказки на сон грядущий. Но я такой, что верю этим сказкам, Спайсер. Мне кажется: опасно, что ты и Роз живете в одном городе. А тут еще эта другая шлюха, которая вздумала ее расспрашивать. Тебе надо исчезнуть, Спайсер.

— Что ты имеешь в виду — исчезнуть? — спросил Спайсер. Он стал шарить у себя в пиджаке, а Малыш не сводил с него глаз, положив руку на колени. — Ты ведь ничего не задумал? — спросил Спайсер, шаря в кармане.

— А ты что, испугался? Я хотел сказать: отдохни, съезди куда-нибудь на время.

Спайсер вынул руку из кармана. Он протянул Малышу серебряные часы.

— Ты можешь доверять мне, Пинки. Посмотри, что ребята мне подарили. Прочти надпись: «Десять лет дружбы. От ребят с ипподрома». Я никогда не подвожу друзей. Это было пятнадцать лет тому назад. Я уже двадцать пять лет на скачках. Когда я начал, ты еще и не родился.

— Тебе нужен отдых, — сказал Малыш. — Я только это и хотел сказать.

— Я с удовольствием отдохну, — ответил Спайсер, — но я не хочу, чтобы ты думал, будто я сдрейфил. Я поеду сейчас же. Уложу чемодан и смотаюсь сегодня же вечером. Ну что ж, я с радостью уеду.

— Нет, — сказал Малыш, глядя на свои ботинки. — К чему такая спешка. — Он поднял ногу. Подошва была проношена, на ней виднелась дыра величиной с шиллинг. Он опять подумал о коронах на стульях Коллеони в «Космополитене». — Ты мне понадобишься на скачках. — Спайсер заметил, что Малыш улыбнулся. — Мне нужен дружок, которому можно доверять.

— Ты можешь доверять мне, Пинки. — Пальцы Спайсера гладили серебряные часы. — Почему ты улыбаешься? Что у меня — грязь на лице, что ли?

— Я как раз думал о бегах, — ответил Малыш. — От них для меня очень многое зависит. — Он поднялся со стула и стал спиной к меркнущему свету, к стене дома напротив, к покрытым сажей стеклам, глядя на Спайсера с каким-то особым любопытством. — А куда ты поедешь, Спайсер? — спросил он.

Решение его было принято, и во второй раз за несколько последних недель он видел перед собой человека, который должен умереть. Невольно у него возникали вопросы… Ну что ж, возможно даже, что старого Спайсера и не ожидала геенна огненная, он был честный старик, он сделал не больше зла, чем всякий другой, он мог бы проскользнуть через врата… Но Малыш не представлял себе загробную жизнь иначе, как с вечными муками. Он слегка нахмурился от напряжения — зеркальное море, золотая корона и… старик Спайсер.

— В Ноттингем, — ответил Спайсер. — Мой приятель держит там бар «Голубой якорь», на Юнион- стрит. Без лицензий. Высший класс. Горячие завтраки. Он часто говорил мне: «Спайсер, почему ты не станешь моим компаньоном? Мы бы сделали из этого старого кабака отель, будь у нас несколько лишних фунтов в кассе». Если бы не ты и не ребята, я бы сюда и не вернулся. Я бы с удовольствием остался там навсегда.

— Ладно, — сказал Малыш. — Ну, я пошел. Во всяком случае, мы договорились.

Спайсер снова лег на подушку и поднял ногу, на которой болела мозоль. В шерстяном носке была дыра, и оттуда высунулся большой палец, заскорузлая кожа с годами потрескалась.

— Спи спокойно, — сказал Малыш.

Он спустился по лестнице; парадная дверь выходила на восток, и в передней было темно. Он зажег свет возле телефона и потом снова, сам не зная почему, выключил его. Затем он позвонил в «Космополитен». Когда коммутатор отеля ответил, он услышал отдаленную музыку, доносившуюся из Пальмового зала (thes dansants,[15] три шиллинга за вход) за кабинетом в стиле Людовика XVI.

— Мне нужен мистер Коллеони.

«И соловей, что ночами поет, и почтальон, что сигнал подает». Мотив резко, оборвался, и низкий голос с еврейским акцентом замурлыкал в трубке.

— Это мистер Коллеони?

Ему было слышно, как звенел стакан, как в шейкере стучал лед для коктейля. Он сказал:

— Это мистер Пинки Браун. Я все обдумал, мистер Коллеони. — За стеною маленькой, темной, устланной линолеумом передней бесшумно прошел автобус; фары его тускло светились в серых сумерках. Малыш прильнул губами к трубке и сказал: — Он не хочет слушать уговоров, мистер Коллеони. — Тот же голос что-то удовлетворенно замурлыкал ему в ответ. Малыш медленно и отчетливо объяснил: — Я пожелаю ему удачи и хлопну его по спине. — Он вдруг замолчал и потом резко спросил: — Что вы сказали, мистер Коллеони? Нет. Мне показалось, что вы смеетесь. Алло! Алло!

Малыш бросил трубку на рычаг и с каким-то тревожным чувством направился к лестнице. Золотая зажигалка, серый двубортный пиджак, широко поставленный рэкет, приносящий богатство и роскошь, — на мгновение все это покорило его; наверху были медная кровать, склянка с фиолетовыми чернилами на умывальнике, крошки от булки с колбасой. Он напроказничал, как школьник, но злорадство его постепенно исчезло; затем он включил свет — он был у себя дома. Он поднялся по лестнице, тихонько напевая: «И соловей, что ночами поет, и почтальон, что сигнал подает», но по мере того, как мысли его все теснее смыкались вокруг темного, опасного и смертоносного замысла, мотив изменился: «Agnus Dei qui tollit peccala mundi…» Он шел деревянной походкой, пиджак свисал с его узких плеч, но когда он открыл дверь своей комнаты… «Dona nobis pacem…»,[16] неясное отражение бледного лица, полного гордыни, глянуло на него из зеркала над умывальником, над мыльницей, над тазом с грязной водой.

То был прекрасный день для бегов. Публика хлынула в Брайтон с первым поездом; казалось, будто снова наступил праздник; однако на сей раз люди не тратили своих денег, а помещали их в дело. Они стояли