о ее матери. В комнате девочки помещено на туалете зеркало в серебряной оправе, некогда принадлежавшее ее матери.

– Ведь она смотрелась в это зеркало, в этом зеркале отражалось ее лицо! – говорит маленькая принцесса, воодушевляясь.

Эта будущая красавица обречена. Ее прелесть, ее очарование, сокровища ее ума и сердца сгинут здесь, в тоскливом заточении. Поэтому я радуюсь, когда она звонко смеется в саду. Она вовсе не стремится превосходить других детей, но все они легко признали ее превосходство во всем. Она скоро уже вступит в прекрасный возраст девичества. Меня поражает ее уверенность в будущем. Она не сомневается, что все мы выйдем на свободу и будем счастливы, будем путешествовать… Путешествия – ее мечта. Отец внушил ей невольно пристрастность к истории и географии. Она грезит о красоте Италии и описывает мне дворцы и апельсиновые сады, как будто уже видала их. Она уверяет меня горячо, что наперекор всему я встречусь вновь с моим возлюбленным и буду счастлива с ним…

– И знаете ли, отчего мы все сделаемся счастливы?

– Не могу догадаться. – Я улыбнулась быстрой улыбкой.

Принцесса, обняв меня, зашептала мне на ухо скорым горячим шепотом:

– …оттого что мой брат будет освобожден! Мне все известно. Мой брат – император. Он будет освобожден, и непременно… Только нельзя об этом говорить с отцом… Обещайте, что ничего ему не скажете. Поклянитесь!..

– Клянусь, – отвечала я серьезно. – Но и вы, дорогая, молчите, пусть я останусь вашей единственной доверенницей.

Она согласилась тотчас и охотно.

Я вызвала к себе одну из бывших кормилиц, ту самую, которая уже откровенничала со мной об Иване Антоновиче. Она открыла мне то, что знала, при этом она отчаянно клялась, что никому более не открывалась, одной лишь мне. Разумеет ся, и я не намеревалась рассказывать ей об откровениях принцессы. Но вот какая картина представилась мне по рассказу кормилицы.

Известно, что из Петербурга наезжают в Архангельск и в Холмогоры заготовщики дворцовые с целью заготовки для двора телят, рыбы и проч. И вот является одна такая заготовщица, некая Авдотья Михайловна Кирова, сама гречанка, и останавливается в Холмогорах на ямском дворе. Тотчас к ней приехали Вымдонский и Миллер, знавший ее прежде в Петербурге. Сели за стол с водкой и прочим угощением. Улучив время, когда Миллер вышел по своей надобности, Вымдонский спросил Кирову вполголоса:

– Не слыхала ль ты чего и об Иване Антоновиче?

– Не слыхала, – отвечала заготовщица, затем вдруг прибавила осторожно: – А были у вас и взяли одного.

– У нас никто не бывал и никого не бирали, – поспешно возразил собеседник.

Но она, уже выпив довольно, принялась настаивать:

– Как не были! Были и вывезли.

Завязался диалог, словно в театре марионеток:

– Нет, у нас никто не бывал и никого не вывозили.

– Как не были? Были и вывезли принца, и они в Шлюсселбурхе.

– У нас никто не бывал и никого не бирал.

– Врешь ты, братец!..

И так далее…

Кормилица божилась, что никому обо всем этом не рассказывала. Я даже не стала спрашивать, откуда сама она обо всем этом узнала. Бесполезные вопросы. Наша теснота наполнена всеми возможными сплетнями и слухами, подобно трухлявому пню, занятому клубком гадюк. Бедная принцесса Елизавета! Она не разобрала, в чем дело, и вообразила, бедняжка, будто старший брат ее будет в скором времени освобожден. Вероятнее всего, дворцовая заготовщица сказала правду; несчастный Иван Антонович тайно вывезен отсюда и заключен в Шлиссельбургскую крепость. Я сожалею о его судьбе, но я ведь, в сущности, не знаю его. Я помню довольно смутно маленького мальчика, обожаемого родителями. А далее… Провал, пропасть… Я сожалею его, но я не знаю, кого я сожалею… Кто он? Уже совсем почти взрослый юноша…

Зимой весь двор занесен снегом, тропинки протоптаны среди волнистых сугробов. Никого из нас не выпускают для прогулки, объясняя этот запрет холодом и снегом. Я пыталась говорить с Вымдонским, но получала грубые резкие ответы, наподобие такого:

– Зимою за великими снегами и пройти никому нельзя, да и нужды нет.

То есть надобно понимать, что это именно ему «нужды нет» отряжать солдат для расчищения проходов среди высокого снега.

Однако попробуйте унять резвость детей, бегающих в тесных комнатах. Даже принц Петр, самый болезненный из всех, ухитряется скакать с громкими криками, оседлав трость, которой обыкновенно его отец подпирается, когда страдает жестокими припадками подагры. И моя любимица Елизавета принимает участие в шумной и беспорядочной возне и беготне, хотя я и выговариваю ей и указываю, что негоже серьезной девице резвиться младенчески в компании глупых детей.

Обе кормилицы имеют пятерых детей, уже больших, исполняющих обязанности служителей при детях принца Ан тона. Но вы бы поглядели, как эти служители носятся по узким крутым лестницам вперегонки со своими господами… Девочки Ульрика и Элеонора считаются горничными принцесс Екатерины и Елизаветы. Горничные эти несовершеннолетние милы и добродушны, изъясняются на смеси простонародного русского и немецкого языков; немецкий они восприняли от своих матерей. Мальчики кормилицыны – Иван, Михайла и Захар – не лишены бойкости. Михайла выучился недурно играть на скрипке от одного из офицеров.

Принц Антон многажды обращался к императрице, умоляя позволить ему учить детей читать и писать. Однако ответа на его мольбы никогда не бывало. Наконец он оставил просьбы и более не докучает Ее величеству. Одно из этих писем, писанное в прошлом году, я сохранила и привожу сейчас. Из этого письма вполне возможно заключить об унижении принца, чувствующего себя изнуренным и болезненным стариком, а ему всего лишь более сорока лет…

«Всепресветлейшая державнейшая императрица, всемилостивейшая императрица и великая государыня. Верноподданнейше и с величайшею покорностью припадаю к стопам Вашего императорского величества и прошу Ваше императорское величество милостиво и милосердно простить мне, что я осмеливаюсь беспокоить Ваше императорское величество. Меня к тому вынуждает крайняя нужда, потому что я стар и не имею ни помощи, ни людей, которые бы мне пособи ли. Я умоляю Ваше императорское величество именем Господа Бога с величайшею покорностью и глубочайшим верно подданством насчет моих детей, чтоб Ваше императорское величество соблаговолили в Вашем высочайшем сострадании и милости дозволить моим детям учиться читать и писать для того, чтоб им самим быть в состоянии коленопреклоненно обращаться к Вашему императорскому величеству и вместе со мною до конца нашей жизни молить Бога за здравие и благополучие Вашего величества и Вашего семейства. К этой смелости побуждают меня горе и бедствие, а также моя слабость и старость. Видя, как мои дети растут без призора, в неведении о Боге и о слове Божием, и сам уже одной ногой стоя в гробу и не имея, при моей слабости, возможности ничем им впоследствии помочь, я не могу, однако же, принудить свое отцовское сердце к тому, чтоб так и оставить их на свете. Поэтому и прошу еще раз всеверноподданнейше и с глубочайшею покорностью Ваше императорское величество, во имя Господа Бога, услышать милостиво и милосердно мою просьбу. В заключение желаю Вашему императорскому величеству и высокой императорской фамилии Вашей всякое благоденствие и счастие и остаюсь до конца моих дней с глубочайшею покорностию Вашего императорского величества верноподданнейше покорный верный и послушный слуга и раб Антон Ульрих». Легко понять, что мы воспользовались истинно русской методой, то есть не получая из Петербурга ни дозволения, ни прямого запрета на обучение принцев и принцесс, мы принялись их обучать немецкой и русской грамоте на свой собственный страх и риск. Первоначально я занималась лишь обучением принцесс, потому что принцев Петра и Алексея отец обучал самолично. Однако зрение принца Антона слабеет и мальчики также поступили в мое ведение. Я имею для обучения лютеранскую Библию, русские церковные книги, принадлежавшие некогда принцессе Анне, и ей же принадлежавший сборник проповедей. Принявшись всерьез и даже и с удовольствием за труд обучения принцев и принцесс, я составила прописи и