призвать повиальную бабку только после официального дозволения от Салтыкова. Принц смотрел на Костюрина, широко раскрыв глаза. Впервые в его жизни с ним обращались столь бесцеремонно и нагло. И никогда еще принц не был столь беспомощен. Бина расплакалась. Я была в бешенстве. Я вышла в коридор, схватилась за приклад ружья Костюрина и потребовала, чтобы он не медля дозволил мне идти к Салтыкову. В глубине души я не верила в успех моей решительности. Однако же, к моему удивлению, Костюрин пропустил меня. Я подбежала к двери комнаты, занимаемой Салтыковым, и принялась колотить в дверь кулаками. Он отворил мне, одетый в халат и в ночном колпаке на голове. Я быстро сказала ему, в чем дело. Он обещал исполнить мою просьбу. Я решительно сказала, что не оставлю его, покамест он при мне не отдаст распоряжения о призыве бабки. Он распорядился, но я не пошла в покои принцессы. Было страшнее для меня видеть ее женские страдания, нежели смотреть на грубого Костюрина. Бабка явилась, но ее приход не предотвратил несчастья, принцесса выкинула и теперь больна.

Нас переводят в крепость Дюнамюнде, в устье реки Даугавы.

Новые запреты. О выходе на двор нет и речи. Возможно лишь дышать свежим воздухом, раскрыв окно. Запрещено говорить по-немецки. Прислуги не хватает. Я стараюсь ни о чем, ни о чем не думать. К счастью, оказалась возможность вышивать по канве. Я сижу у окна за работой и вижу легкое движение моей руки – пальцы удерживают иголку, нитка тянется следом…

Принцесса вновь ждет ребенка. Она теперь совершенно далека от меня и предпочитает болтать с Биной о пустяках прежней (теперь уже такой давней!) придворной жизни. Я уже знаю, что мы не останемся в Дюнамюнде. Мне сказал об этом Салтыков. Он страдает болями в груди. Он пригласил меня в свою комнату – отобедать вдвоем. Я согласилась и пришла. Он почтительно хвалил мой ум и мою красоту. Наконец он с некоторым колебанием предложил мне сделаться его любовницей. Я спокойно отвечала, что это невозможно, однако не вследствие моего презрения к нему, а всего лишь оттого, что я просто-напросто не желаю становиться чьей бы то ни было любовницей. Я опустила глаза и смотрела на жаркое в тарелке. Я понимала, что он сейчас может попытаться наброситься на меня. Но он сказал только одно: как его огорчает мой отказ. Я подняла глаза и высказала ему мое самое почтительное к нему отношение. Он, в свою очередь, поблагодарил меня за то, что успокаиваю принца и принцессу. Мы расстались дружески. Вероятно, мои энергические действия при болезни принцессы и заставили его предположить, будто я имею на эту несчастную чету особое влияние.

Принцесса сделалась матерью здорового младенца. Это дочь. Для крещения был прислан нарочно священник, потому что священник, состоящий в крепости, не решался крестить новорожденную, у него дрожали руки. Отчего? Полагаю, он боится, что это будет поставлено ему в вину. И принимая в расчет самодурство русской власти, нельзя сказать, чтобы его страх и дрожь в руках не имели никакого основания. Новорожденная получила имя Елизавета. Прежде это было одним из имен принцессы Анны, но это ведь и имя нынешней императрицы. Таким образом принц и принцесса выражают ей свое почтение и показывают полное повиновение. А что им еще остается делать!

Принцесса очень слаба.

Мы должны быть благодарны лекарю Манзе, ходатайствовавшему о том, чтобы отложить отъезд из Дюнамюнде. Нас повезут в крепость Раненбург. Принцесса имеет две недели на то, чтобы оправиться от родов.

Снова будем собираться в дорогу. Кончится ли это когда-нибудь?

Пишу в Раненбурге украдкой и поспешно. Дорога сюда была ужасна. Я ехала в холодной карете вместе с принцессой и Биной. Принцессе не позволили ехать в одной карете с маленькими дочерьми. Елизавете, младшей, едва минуло шесть недель. Кормилица, прижав ее к груди, защищает младенца своим телом от холодного ветра. Принцесса в отчаянии плачет, и когда Бина попыталась сказать что-то утешительное, принцесса в раздражении оборвала ее и назвала дурой. Я молчу. Принцесса то и дело оглядывается, чтобы видеть карету, где везут ее дочерей.

На ночлег нас разместили в Печерском монастыре.

На другой день ветер несколько ослабел и дорога сделалась менее трагической.

Здесь, в Раненбурге, мы размещены в шести комнатах. Печи изразцовые, имеется и камин. Дверь, ведущая в наши помещения, завешена железной цепью. Мебель дубовая, сосновая и липовая. Салтыков говорит, что она принадлежала еще князю Меншикову, когда ему пришлось жить здесь. Совершенно неожиданно были присланы из Петербурга многие предметы, способствующие удобству житья: кресла, обитые бархатом, китайским атласом, камкой и шерстяной материей, дубовые; стулья, обитые сукном и кожей, а также и плетеные; хороший стол, складная кровать, дубовый шкаф, пологи для кроватей и обои. К моему великому удивлению, прислана также для принца и принцессы серебряная посуда, до того они пользовались оловянной.

Мы расстаемся с Салтыковым. Теперь нам представлен новый тюремщик, некий капитан Максим Вымдонский[109]. На прощанье Салтыков сказал мне, что я очень умна и он не позавидовал бы моему мужу. Я твердо решилась не вспоминать Андрея, да он и не муж мне, в том смысле, разумеется, какой вкладывает в это понятие Салтыков.

Мы вновь должны будем ехать. Вода в Раненбурге чрезвычайно скверная. Маленький принц Иван от этого страдает по носом. Принцесса уже несколько дней не встает с постели. Возможно предположить, что она снова беременна. Впрочем, я понимаю безысходное отчаяние, каковое снова и снова толкает ее и принца Антона в объятия друг друга. Они также хотят забыться. Но что же станется с несчастными детьми? Покамест было бы странно говорить об их характерах, но расти в заключении…

Новая дорога. Два берлина и четыре коляски. За ними – фуры, кибитки… Перед самым отъездом новая душераздирающая сцена. Отныне маленький Иван должен ехать совершенно отдельно от родителей под охраной майора Миллера и особой команды. Когда принцу и принцессе объявили об этом, сделались отчаянные рыдания. Все же принц собрался с силами настолько, что объявил о покорности его и его супруги воле Ее величества императрицы Елизаветы. Принцесса также пришла в себя, написала письмо Елизавете и умоляла передать это письмо непременно. Очень сомневаюсь в том, чтобы письмо было передано.

Спустя часа два пути принцесса внезапно осознала, что никогда больше не увидит своего сына. У нее начались судороги. Пришлось остановиться. Известный лекарь Манзе тотчас был призван. Легко догадаться о его действиях. Он пустил принцессе кровь. Мы не противились. Принцесса впала в беспамятство. Так было лучше для нее.

Нашему поезду запрещалось останавливаться в городах. Колеса экипажей увязали в бездонной грязи. А в самом скором времени подстерегали нас и снегопады, снежные заносы.

Наконец мы прибыли на место нового поселения, один Господь знает, временного или постоянного. Верьте мне, и то и другое ужасно в равной степени.

Но как странно человек создан! Меня лишили свободы и, быть может, навсегда, на всю жизнь. И что же я? Впервые поняла, как далеко меня увезли, в какой дали я очутилась. Как это описать? Снег, заснеженные пространства кажутся беспредельными. Не думается ни о чем мелочном, я не чувствую себя телесным и мыслящим существом; это чувство слияния с природой, величественной, окружившей меня со всех сторон, теснящей меня и словно бы уничтожающей, это чувство необыкновенно! Не могу описать. Я – снег, я – небо… Я на конец-то могу думать об Андрее. Ведь и он – это сейчас небо, снег, огромное пространство… Я пишу нечто парадоксальное. Спущусь на землю и расскажу, где я.

Река Северная Двина впадает в море, называемое Белым, но еще до впадения, верст за сто, образует своими рукавами несколько островов. На одном из них – город Холмогоры. С восточной стороны он прилегает к рукаву Двины, зовущемуся Курополкою, – по-русски звучит забавно. С остальных трех сторон город окружен обширными пространствами, покрытыми сейчас снегом. Это луга. Летом они будут роскошны. Но мы не увидим этого. Мы ничего уже не увидим. За ограду выходить не позволено. Мне кажется, я уже предчувствовала это, покамест мы ехали, и потому всматривалась из окошка берлина так жадно, до боли в глазах, которые наполнялись болезненно всей этой беспредельной заснеженностью… Вдоль лугов протекает река Оногра. По этим лугам идет в Холмогоры почтовая дорога. Она стелется ровно и гладко, прекрасный снежный путь. Снег, снег, снег… Болота, холмы, деревья малорослые – все в снегу, в снегу…

И город весь в снегу. Некрасивый бедный русский город, покрытый этим снегом прекрасным, будто нищий – царской мантией. Посредине тянется грязная кривая улица, прерываемая пустырями. Летом они,