уснул.

Так, распростертого над картами в чаду догоревшей в фонаре свечи, и застала Григория Ивановича Наталья Алексеевна, когда, проснувшись под утро и не найдя около себя мужа, встревоженная, кинулась искать его в пустых и темных комнатах спящего дома.

Во сне Григорий Шелихов выкрикивал слова команды, плавая на каком-то утлом суденышке вместе с Барановым в яростных брызгах сулоя, который все размывал и размывал сползающие в океан вечные ледники Агассицу…

С незапамятных времен, измеряемых жизнью сотен и сотен людских поколений, ледовая река Тауанса в невидимом человеческому глазу движении сползала с укрытых туманом гор в воды океана. Горы вздымались над диким, пустынным берегом залива Нучек и ревниво скрывали тайну ее рождения там, вверху, где высился под дымчатой шапкой вулкан Агассицу, или, как называли его, посетив первыми эти места, русские, гора святого Илии.

— Ой, и тепла шапка у преподобной горы: накроет — не вырвешься! — рассказывали на Кадьяке старовояжные, побывавшие здесь еще лет восемь назад с самим Григорием Ивановичем Шелиховым. — У нас на что смел был хозяин, а и он нучекских сулоев забоялся…

Поверхность ледника была укрыта пухлой подушкой почвенных наносов и обросла, как иглистой шерстью, высокоствольными деревьями, и только далеко в заливе обнажалась хребтина ледяного потока, — падая, поток как бы врезался в воды океана прозрачными белыми отвесами в сорок — пятьдесят саженей высоты. Изо дня в день, в часы прилива, около них вскипал неистовый сулой — хаос встречных, сшибавшихся между собой в дикой ярости течений. Время от времени, в какие-то мгновения вечной жизни природы, подточенные морской соленой водой, размягченные солнцем и ветрами чудовищные глыбы застывшей реки внезапно рушились и исчезали в глубинах залива со всем, что было на их поверхности, чтобы дать место новым, безостановочно сползавшим в океан заледенелым волнам Тауансы.

В этом первобытном земном уголке человеку явно не было места. И все же он пришел сюда, подвигаемый неутомимой, все подчиняющей силой искания, творчества и труда. Пришел и без смущения расположился среди величавого безлюдья со своим лоскутным хозяйством.

На краю ледяного мыса, в куче угрюмых серых валунов, вынесенных ледником, маячила одинокая человеческая фигура.

Приземистый человек, в черном сюртуке и наброшенном поверх индейском шерстяном плаще в цветных узорах, напряженно шарил подзорной трубой в опаловой дали океана. Далеко внизу, в глубоком овале отлогого берега, дымили костры и копошились люди среди островерхих шалашей, связанных из мелкого кругляка и обтянутых парусиной и кожей. Вытянутые на берег выше пенистой кромки прибоя черные байдары, обшитые сивучьей кожей, и сами походили на стадо сивучей, доверчиво выплывших к людским кострам.

— Пуртов и ты, Демид, поглядите, однако, в дальнозрительную трубу! — начальнически обернулся человек в плаще к валунам. На голос его как из-под земли выросло двое людей в кухлянках.[1] Они укрывались за валунами от свежего ветра с океана, которого как будто не замечал человек в плаще. — Ветер глаза слезит, а мне все будто судно мерещится, — пояснил он, передавая им трубу. — Да не оба сразу! — улыбнулся начальник, заметив, что бородачи, наступая друг другу на ноги, стараются одновременно заглянуть в трубу.

— Мне стеклы не надобны, Александр Андреевич, глазом вижу корабль, — отказался от трубы чернобородый великан. Его звали Демидом. — Трехмачтовый! На губу идет, только… не наш корабль, не «Симеон» это…

— Демид правильно говорит, Александр Андреевич. Ох, и гляделки! Орлиные очи! Уступи, Демид, твои гляделки! — восхищенно заметил коренастый русобородый Пуртов, смотря в подзорную трубу. — На всех парусах летит к Нучеку, и не иначе — аглицкий корабель…

— Не наш, говоришь? Та-ак… Айда-те, ребята, к партии, встречать будем… — неопределенно отозвался на слова спутников начальник и молча двинулся по крутым облесненным спадам ледовой реки в сторону далекого табора на берегу залива.

Демид Куликалов шел впереди, уверенно лавируя между двухобхватными серебристыми стволами цуги — драгоценной для кораблестроителей американской красной сосны. Сейчас цуга заслоняла небо и все ориентиры берега и гор. В сумрачном безмолвии лесной чащобы одни только белки-летяги подавали признаки жизни, роняя на пробиравшихся гуськом людей полновесные шишки.

Человек в индейском плаще, прикрывавшем столь неожиданно-странный в чаще девственного американского леса европейский сюртук, хранил важное молчание. Он неторопливо продвигался, стараясь попасть в след ноги великана Демида. Безошибочным чутьем лесного охотника Демид угадывал за мшистым ковром под ногами все опасные капканы из обломков камня и гниющего бурелома, точно сама природа дикого края была враждебно настроена против непрошеных пришельцев. Молчание начальника не беспокоило ни Демида, ни Пуртова. Они привыкли к скупости Александра Андреевича на слова, и оба были уверены, что в нужный момент всегда услышат спокойный голос начальника, подающего команду и указание.

Кряжист и неподатлив людским мнениям и людям, не проверенным на деле, был правитель русской Америки Александр Андреевич Баранов. Выходец из Онежского сурового озерно-лесного края, в котором затерялся глухой погост Каргополь на широкой Онеге у Лачозера, Баранов как будто вобрал в себя все необычайные качества первых засельщиков Поонежской пятины, крепких духом и телом залешан[2] из житниих и молодших людей славного Новагорода.

Встречи и сближение с Барановым оказались наибольшей удачей Григория Шелихова. В Баранове Шелихов нашел надежного преемника и продолжателя своего дела. В трудах Баранова, осуществившего почти все замыслы Колумба русского, сохранилась для потомства память о Шелихове.

Как предприимчивые новгородцы, когда-то продвигавшиеся на восток, — а из них не каждый-то и топор имел, — осели и закрепились на необозримых пространствах от Волхова до Урала, среди лесных, на пенек молившихся людей племени чуди белоглазой, — так и Александр Баранов, с горсточкой подобных себе по труду и духу русских добытчиков и землепроходцев, сумел осуществить наполнявшие жизнь Григория Шелихова планы освоения чудесной земли северо-западной Америки.

Через десять лет деятельности Баранова в Америке северное Эльдорадо Нового Света было закреплено за Россией. От предельной точки в земле каклигмютов — эскимосов — за Полярным кругом, названной позже мысом Барроу, до пролива Кайганы под 54° северной широты на юге простиралась русская Америка. Позже Баранов продвинулся еще на пятнадцать градусов к югу, в область апельсиновых рощ нынешней Калифорнии.

Хотя где-то вверху сияло выбравшееся из туч солнце, сумрак у подножия великанов первобытного леса был густ. Баранов шел с открытой головой. Он был лыс, и лысина его, окаймленная по краям косицами спадавших к шее мягких льняных волос, белела в сумраке леса. Черный суконный картуз с высокой тульей Баранов нес в руке.

Внешность Баранова, человека, перевалившего уже за пятьдесят лет, вызывала суеверный страх и изумление среди его краснокожих врагов. Небольшая и некогда стройная фигура с годами осела и раздалась вширь. Голая, бугристая, будто высеченная из полированной мамонтовой кости голова на сутулых плечах, бескровное белое лицо с набрякшими веками, зеленоватые, с золотой искрой глаза, пронзительного взгляда